Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

…Память — это нечто глубоко важное, не выразимое словами, связанное с Нилом. Летом река медленно и спокойно течет между потрескавшимися берегами, а поля по сторонам ее пересыхают, обращаются в пыль и улетают в пустыню. Люди и скот худеют и оцепенело смотрят в лицо безжалостному в своем равнодушии голоду.

Но вот, когда жизнь приходит почти в полный упадок, Нил начинает лениво шевелиться и проявляет первые признаки своей силы. Летом он поднимается медленно, но в нарастающем темпе, пока вдруг по нему не понесутся могучие воды. Они заливают берега и бросаются на все пространство плоской земли, лежащей по обе стороны реки. Обширные потоки илистой воды покрывают землю. В год высокого Нила они захватывают маленькие островки деревень, возвышающиеся посреди полей, подмывают домики, сложенные из сырцовых кирпичей. Земля превращается из мертвой, пыльной пустоши в огромный мелководный поток. Затем на затопленных просторах появляются маленькие холмики земли, освеженные новым плодородным илом. Это — первые островки надежды на новую жизнь. Когда на припекающем солнце появляются верхушки первых илистых холмиков, они потрескивают и похрустывают от новой зарождающейся жизни. В иле заключена особая жизненная сила.

Люди сбрасывают оцепенение: они окунаются в густую грязь и торопливо начинают первый сев клевера или зерновых. Жизнь вернулась в Египет. Скоро зеленый ковер молодых ростков на полях завершит ежегодное чудо победы жизни над смертью.

Память — это гармония ритмов, и наиболее явственно — ежедневное триумфальное возрождение солнца и ежегодное победоносное возрождение реки. Но то были ритмы борьбы. Солнце и Нил объединились для того, чтобы возродить обновленную жизнь, но лишь ценой схватки со смертью. Солнце согревало, но летом оно было губительно. Нил давал плодородную воду и почву, но его периодические большие разливы были капризными и непредсказуемыми. Слишком высокий Нил разрушал каналы, плотины и жилища Слишком низкий Нил означал голод. Наводнение быстро наступало и быстро распространялось: требовалась постоянная изнурительная работа, чтобы захватывать, удерживать, а потом понемногу бережно расходовать воду, для того чтобы ею можно было дольше пользоваться. Пустыня была всегда готова завладеть куском возделанного участка и превратить плодородный ил в бесплодный песок. Кроме того, пустыня была местом ужаса, где обитали ядовитые змеи, львы и страшные чудовища…

…Однообразие и симметрия. Посредине долины течет Нил. На обоих берегах его простираются плодородные земли, западный берег — двойник восточного. Дальше начинается пустыня, переходящая в две горные цепи, которые тянутся вдоль долины. И опять-таки западная пустыня — двойник восточной. Люди, живущие на черной почве, видят сквозь прозрачный воздух одну и ту же картину повсюду. Если отправиться в однодневное путешествие на юг или на север, картина останется той же. На широких просторах дельты плоские просторы полей тянутся монотонно, нигде не изменяя своего характера. Единственная земля, имеющая ценность в Египте, однообразна и симметрична.

Но это однообразие магически подчеркивает все, что ломает монотонную регулярность пейзажа. В пустыне бросается в глаза любой холмик, каждый след зверя, мельчайшее движение На фоне всеобщего однообразия меня — подростка болезненного и впечатлительного — особенно поражало все, что его нарушает, вносит оживление. Это — признак жизни там, где господствует полная безжизненность. Любое одинокое дерево, холм необычных очертаний, впадина, образованная бурей, были так редки, что сразу словно обретали индивидуальность. Дети ведь ближе к природе, а потому они наделяют эти исключительные черты жизнью, то есть одушевляют их. Такое же отношение у меня возникало и к животным, с которыми я встречался: меня поражал парящий сокол, движение которого в небе так же загадочно, как и движение солнца, меня поражал шакал, мелькающий, подобно призраку, по краю пустыни, крокодил, глыбой притаившийся на тенистой отмели, или мощный бык, несущий в себе животворное семя.

…Память — это и странно переплетенные слои образов детства. Я слышал многое — рассказывали мне и кормилица, и мать, и бродячие кудесники. Вспоминать — это слушать, как где-то там, глубоко, ритмично дышат и живут далекие, иногда страшно далекие, пришедшие из других жизней образы…