Пловец (сборник)

Вперед вышел удивительный человек, Хрусталев-Серазини, смуглый (мать итальянка), голубоглазый (отец – бурлак с Волги), в белой тенниске, рукава которой распирали мощные бицепсы. Серазини-торпеда была его кличка в кругах «особых людей» – чемпионов дальних заплывов. Имена этих людей знала вся страна – Файззулин, Девяткин, Малин, Кузнецов, сестры Второвы и непревзойденный Хрусталев-Серазини, который сейчас шел вдоль ряда батумских пловцов, держа в руках серебряный вымпел, чтобы передать его моему отцу.

В тот момент, когда Серазини-торпеда пожал руку отцу, я почувствовал: что-то внутри отца взорвалось, Внешне это никак не было заметно. Белозубый отец улыбался белозубому Хрусталеву-Серазини. Но если бы в тот момент произошло солнечное затмение и на батумской набережной стало темно, все увидели бы электрические искры меж пальцев рук, соединенных в рукопожатии. Я слышал тихое шипение подожженного бикфордова шнура еще тогда, когда чемпион приближался к отцу, – и вот сейчас никем не услышанный взрыв потряс отца.

Потом был праздничный обед, устроенный во дворе лодочной станции общества «Пищевик». Был полумрак, светились китайские фонарики. Хрусталев-Серазини, выпив вина, запел итальянскую песню «Вернись в Соренто».

Мой отец неотрывно смотрел на обладателя красивого тенора. После «Соренто» Серазини спел «Санта Лючия». В это время во двор лодочной станции вошла Лала. Меня это удивило. Она обычно исчезала, как только плот приставал к берегу, и я не видел ее до следующего массового заплыва. Я знал ее дом на улице Розы Люксембург. Я не раз простаивал у ее окон, однажды ночью влез на магнолиевое дерево, желая заглянуть вглубь квартиры, но ничего, кроме обоев в виде павлиньих перьев, зеркала и большой пустой кровати, я не увидел. Я долго сидел на дереве, ожидая ту, которая, как мне казалось, должна войти, снять с себя платье, потянуться длинным обнаженным телом к выключателю, потушить свет и в темноте лечь в постель. Но в комнату с павлиньими обоями никто не входил. По улице прошли последние прохожие. С визгом пробежала кошка, спасаясь от своры собак. Лала не появлялась. А сейчас она стоит здесь в тусклом, мерцающем свете китайских фонариков и слушает пение Серазини-торпеды.

Когда он кончил петь, мой отец перегнулся через стол и спросил великого пловца:

– Я хочу проплыть шестьдесят километров! Что для этого надо?

Серазини-торпеда, с трудом оторвав взгляд от Лалы, повернулся к отцу:

– Простите, я не расслышал вас?

Отец повторил свой вопрос, только вместо «я хочу проплыть» на этот раз он сказал «я должен проплыть шестьдесят километров».

Будучи мальчиком, я хорошо понимал отца – в нем бурлила кровь Дурмишхана Думбадзе, который, упиваясь вином древних греков, множество раз рассказывал сыновьям историю своего героического проплыва из Батуми в Поти. В его огромной глотке бушевало море. Дедушка жаждал новой дуэли с морем, он хотел вновь проплыть эти злополучные шестьдесят километров! Но дуэль должна была состояться при секундантах. Дедушка обратился к молодой советской власти, которая только что изгнала из Батуми шотландских стрелков, присланных Лигой Наций для защиты меньшевистской республики. Месяц маршировали они в своих клетчатых юбках по батумской набережной. Грозная лавина Второй Красной армии сметала их стройные ряды. Поспешно взобравшись на корабли, они отплыли к далекому Туманному Альбиону, прихватив с собой остатки меньшевистского правительства с их сундуками, чемоданами, саквояжами. В Стамбуле они сгрузили сундуки и прочее.

В одном из сундуков лежало множество амфор.

На стамбульских базарах в то время можно было купить все что угодно: соболиные шубы с плеч бывших российских монархов, ордена бывшей империи, усыпанные брильянтами, медальоны с локонами бывших графинь. Продавалось все, вплоть до фарфоровых ночных горшков с вензелями княжеских фамилий. Амфоры были проданы за большие деньги.

В батумском комиссариате, в отделе спорта, Дурмишхану был обещан заплыв. Даже учрежден подготовительный комитет во главе с комиссаром Чкония.

Последнюю амфору с греческим вином Дурмишхан распил с Моисеем Чкония, пышнотелым, краснощеким раблезианцем, который сказал ему: «Стране сейчас туго, но мы будем во время заплыва поить тебя горячим шоколадом. Твой заплыв – это наша красная пропаганда! Ты будешь первым красным чемпионом!» Дурмишхан был счастлив.

Он рассказал Чкония, каким вином его угощает. У Моисея глаза полезли на лоб.

– Ты что, сумасшедший?

Во дворе лежали две пустые амфоры.

Дурмишхан повел Моисея к морю. Они разделись и поплыли. В указанном месте Моисей нырнул и увидел на дне большую лодку, заросшую водорослями. Выйдя из воды, Чкония молча поднялся в дом Дурмишхана, слил остатки вина в кувшин, погрузил амфоры в экипаж, который его ожидал, и тронул лошадей. Он повернулся к Дурмишхану:

– Ты понимаешь, что ты натворил?

– Что?

– Что? Выпил такое вино в одиночестве!

– Но я был в обиде на всех! Поэтому и пил один!

– Знаешь ли ты, какая это ценность для мировой науки! – Чкония прижал к груди кувшин с двухтысячелетним вином.