Пловец

Волосы у нее такие черные-черные, вороные даже: так от солнца блещут — льются будто…

Йоргас мне говорит:

— Добро пожаловать обратно. — И внучку мне представляет: — Мирра.

Оказалось, к Йоргасу меня гадалка Надя спровадила. Как я грохнулся из-под карниза — на шум ко мне сверзилась сверху: и сквозь жалюзи все-то и разглядела.

Позвонила срочно Йоргасу, а пока тот на такси мчался — я сам с Молчуном управился.

Таким образом, загрузили они меня в машину. Надя чуть погодя вышла у полицейского участка — сообщить, чтоб биндюгов этих снизу забрали…

Такая вот история с бутылкой крымского вина у меня вышла.

Согласитесь — счастливая все же.

Потому что на следующий день, как менты отвалили с берега, Йоргас все-таки достал из-под камней кое-что.

А через год, когда утих шум про двух битых русских (выдворили их, перебинтованных, поскорей поздорову), я выбрался из подполья и уехал к Мирре во Флоренцию: она там учебу начинала в аспирантуре по искусствоведению.

Так что — что ни говори, а все-таки отлично у нас пробки в бутылки загоняют: иной раз намертво — не вынуть никак, хоть ты разбейся.

Р.S. Да, вот еще кое-что после этой истории у меня осталось — стишок, что я в первый день в бухте, пока загорал-купался… от нечего делать… Ерунда, конечно… Честное слово, алгебра Вирасоро и то забавней, но вот все же — что есть, то — есть, может, кому интересно.

День у моря

I

Там, за пригорком, в серебре
клинком при шаге блещет бухта
(палаш из ножен ночи будто),
где субмарину в сентябре
сорок четвертого торпеда
вспорола с лету — так от деда
в кофейне слышал я вчера.
Затем и прибыл вдруг сюда.
Из любопытства. Ночью. Чтобы
кефаль на зорьке половить.
Опробовать насчет купанья воды.
И, может быть, местечко полюбить.

Таксист мне машет: «Ну пока»,
свет фар, качнувшись, катит с горки.
Луна летит — секир-башка —
над отраженьем в штиле лодки.

II

Ромб бухты тихо вдруг качнул восход.
И сердца поплавок приливом крови
шевелится — и с креном на восток
скалистых теней паруса на кровли
домишек белых вдоль по склону жмут.
В кильватере лучей стоит прозрачно
невеста-утро. Выбравшись из пут
созвездий карусели — верткой, алчной —
по свету местности приморской дачной,
нагой и восхищенной, держит путь.

Над небом бьется белый перезвон.
Штиль разрастается шуршаньем блеска
и поднимается со дна зонтом
зеркал. Вдруг бьет в натяг со свистом леска:

ночь — рыжая утопленница неба —
срывается… В руке — стан утра, нега.

III

Большое море. Плавкий горизонт
стекает в темя ярой прорвой неба.
Как мысль самоубийцы, дряблый зонд
висит над пляжем — тросом держит невод

метеоцентра: в нем плывет погода —
все ждет, как баба грома, перевода
из рыбы света, штиля, серебра —
на крылья тени, шторма и свинца.

IV

Чудесное виденье на песке
готовится отдать себя воде:
лоскутья света облетают
и больше тело не скрывают —

не тело даже: сгусток сна,
где свет пахтает нам луна, —
и запускает шаром в лабиринт
желанья, распуская боли бинт.

V

Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд,
с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света,
из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд,
пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.

VI