Пловец

— Ма-ма, ма-ма, ма-ма… Поезд стоял. Помощник машиниста шаркнул по громкой связи: «Сейчас поедем». И, не вырубившись, крикнул комуто: «Сергеич, ну что там, скоро?»

Чума рванулся с колен, ревя: «Пусти!» — и стал биться всем телом в двери, пытаясь раздвинуть створки.

Я метнулся на платформу — глянуть.

Чума вбивался в дверь за дверью, крестом распластывая руки, ища створки послабже. Его разъятое ревом лицо, вминаясь и кусая, оставляло на стекле потеки…

По перрону наискосок в щель под колеса рванула по ниточке писка крыса.

Дуся пел. Затем встал, сдернул с руки часы и осторожно устроил на переносье трупа.

Упершись в проваленную грудь, вынул нож.

Обернул девчонку на спинку и покороче полоснул пуповину.

С ребенком в руках он подошел к оползшему на пол Чуме:

— Сымай майку. Обернутая тряпкой девочка дрожала, как вынутое сердце.

От страшного удара ногой стекло ослепло, будто первый лед от брошенного камня.

От второго удара оно прорвалось, как оберточный пергамент.

Машинист забирался с пути на платформу, подтягивая за собой расстегнутые брюки.

Еще не найдя пуговицей в хлястике дырку, услышал удары.

Двое выбрались из хвостового вагона. Голый спрыгнул на пути и бегом дернул к тоннелю. Другой, со свертком, стал подниматься по лестнице к запечатанному выходу с моста в эскалаторную галерею.

— Подонки, — сплюнул машинист и заскочил сообщать в кабину.

Рация никак не соединялась с дежуркой. Помощник сонно шарил по приборной консоли.

И тут в боковом зеркале за хвостовым вагоном треснул голубой костер: голый споткнулся в потемках о шпалу и нырнул руками вперед на контактный провод.

Бережно прижимая руки к груди, Дуся взбегал по заброшенной эскалаторной галерее над темной речной прорвой.

Прозрачная, кое-где повыбитая стеклянная темень огромно проницалась звездной округой ночной Москвы и от волнения, словно висячий мост, дышала воздушным обмороком падения под торопливыми ногами.

Взяв «ножницами» барьер турникетов, Дуся, оберегая грудь, потыкался коленом в ряд выходных дверей вестибюля и, смеясь, обнаружил одну открытой.

Над рекой, у трамплина, на смотровой площадке шелестела над крышей патрульной машины гирлянда огней. Два мента стояли у балюстрады. Держа скворчащие рации у ртов, они всматривались вниз по склону в рощицу, окружавшую выход из тоннеля.

Если бы щелчок ракетницы длинным фырком накинул на вершину воздушной горы пылающий зонтик, дрожащий купол света бесполезно бы выхватил короткой видимостью деревья, дорожки, массив парапета, полукружье речного блеска и белую черточку: человека, мчащегося по пересеченной местности вниз по склону.

В убежище парка, в темноте, хоть глаз проколи — вынь, засвети — сушняка все равно не сыскать, и тем более что на ощупь.

Дуся набрел наконец на автодром и затем, несколько раз опасно споткнувшись об автомобильчики, на какие-то детские вертушки. Ничего полезного здесь не находилось. Он на что-то сел в темноте и затаился. Слабые тени крались из глубины парка — сходились и вновь расходились, как в хороводе. Среди водоворотов каруселей он закружился от отчаянья неудачи, с силой расталкивая качели. Качели скрипели и, толкаясь обратно, мешали метаться.

Дуся забрался на дощатый кругляк и попробовал одной рукой отодрать с краю доску. Наконец он просто отбил ногой лошадку, бежавшую по карусельному помосту.

В будке, где помещался моторный привод крученья, Дуся подобрал огнетушитель.

Наполовину занятый ребенком, не мысля его оставить, с одной рукой дважды бегал к реке, перенося поочередно необходимое.

Крашенный облупившимся суриком, с отбитым и соструганным для растопки хвостом, конь занялся проворно — и скоро уже во весь опор пылал стоймя, клоня голову набок, будто был взят пристяжным из упряжки.

Пены из огнетушителя в речку стравилось немного: пучась и оседая, бурый облак сплавился по теченью.

Сполоснув металлическую колбу, Дуся держал ее над огненной гривой конька, пока вода не согрелась.

Хорошенько обмыв девочку, он спалил грязную майку Чумы, кинув попоной ее на коняшку, и снял с себя для младенца.

Пупочек тек на ощупь слизью и был бобовой семечкой отдельно упакован в вырванный зубами из майки клочок. Костер Дуся потушил остатком воды и еще почерпнул из реки: не хватило.

Чтобы не остаться на том же месте, Дуся побрел у реки вдоль бетонного парапета. Девочка нашла, обслюнявив, его пустой сосок и больше не плакала, а он и не думал ее теребить: пусть поспит, отдохнет, ночь ведь.

Над чернотой фарватера несколько раз проплывали увеселительные трамваи; в Волгу — домой, на Бирючью косу шла река, тянула, омывала сердце.

Интересно, думал Дуся, отчего-то случайно вспоминая все детство сразу: дом, лето, астраханскую их ватагу, всход большой воды на майские, затопленные по верхушки деревьев острова и то, как они вместе с отцом браконьерили на Дамчике птицу и осетров, как сандолей били в Тихом ильмене застывших сомов; вспоминал пудовую белужью башку, которую он вез на коленях в коляске отцовского «Днепра», накрыв мотоциклетной каской…