Плутарх

В одном из «Сравнительных жизнеописаний», главном труде своей жизни, Плутарх писал о кизиловом дереве, которое выросло из посоха, воткнутого в землю Рому лом, основателем Рима: «Последующие поколения чтили и хранили его как одну из величайших святынь и обнесли стеной. Если кому-нибудь из прохожих казалось, что дерево менее пышно и зелено, чем обычно, что оно увядает и чахнет, он сразу же громогласно извещал об этом всех встречных, а те, словно спеша на пожар, кричали: „Воды!“ — и мчались отовсюду с полными кувшинами». Это кизиловое дерево засохло в тот год, последний год республики, когда консулу Гаю Юлию Цезарю, замыслившему государственный переворот, приснилось в ужасном сне, что он насилует собственную мать. Этой матерью была Римская республика, против которой он повернул свои легионы, перейдя реку Рубикон. Кизиловое дерево погибло вместе со свободой римского народа, потому что до него уже не было дела тем восточным и западным провинциалам, которые устремились в столицу империи, чтобы превратить ее через два — три столетия в новый Вавилон.

Для афинян таким общим деревом была священная олива, подаренная им в незапамятные времена самой богиней Афиной. При жизни Плутарха эта олива еще существовала, притулившись у храма древнейшего хтонического бога Эрехтея, неприметная и старенькая, но все еще почитаемая. Дерево продолжало жить, и поэтому время от времени казалось, что не все еще потеряно и что Дева-Паллада не оставит свой город, не даст ему превратиться окончательно в заросшие сорняками руины. Что же касается остального населения Эллады, всех греков, то у них никогда не было такого общего дерева. И, может быть, потому, что с тех самых пор, как в Грецию двинулись более тысячи лет назад с севера племена, положив конец царствам Микенского времени, между этими племенами никогда не было единства, поэтому, и оказалась не особенно долгой свободная жизнь греков.

Обманутые демагогами и преданные своекорыстными богачами, греки за триста лет до Плутарха, когда македонский царь Филипп начал наступление на греческие города, навсегда перестали быть хозяевами собственной судьбы. Потом, вместе с другими народами и государствами эллинистического мира, они попали под пяту Рима. Превратившись в своем большинстве в бесправный и полуголодный люд, потомки отважных северных воителей натерпелись с тех пор стольких бед и страданий, что сама память о героическом прошлом как-то потускнела и стерлась. И то, о чем писали в V в. до н. э. поэты Эсхил и Софокл, историки Геродот и Фукидид, все больше казалось имеющим мало отношения к теперешнему населению Ахайи, как будто речь шла о каком-то ином, навсегда исчезнувшем народе. Да так оно, в сущности, и было. «Уже невозможно представить себе величие былых поколений, славу того, что они совершили и претерпели, глядя на их нынешних потомков, — писал в связи с этим знаменитый оратор Дион Хрисостом. — Камни, те скорее свидетельствуют о значительности и величии Эллады, а равно и развалины строений — тех же, кто селится в них и составляет гражданство городов, никто не счел бы даже потомками мессенцев! Право же, по моему мнению, городам лучше было бы окончательно вымереть, чем быть населенным подобным образом».

Но, возможно, пламенный Христостом был слишком строг к соплеменникам в их историческом поражении — люди бессильны перед неумолимым временем и бесполезно требовать от старика стать вновь молодым, хоть ты вывари его в колбасном котле, как это сделал со своим героем — Афинским народом великий Аристофан в своей комедии «Всадники». К тому же вклад греков в общее развитие цивилизации был так велик, что усталость и опустошение были неизбежны. Хотя и теперь еще оставались такие, которые стремились поддерживать традиции эллинской культуры — театральные представления, философские школы, состязания певцов и поэтов, предания и мифы, хранящие память о тех незапамятных временах, когда на этой земле жили люди совсем иного вида и языка — пеласги, кавконы, мессенцьг — и темнокожий певец Орфей усмирял своей музыкой хищных зверей, давно уже вымерших.

Еще оставались греки, не утратившие характерные для своего народа любовь к образованности, непритязательность в одежде и еде, приверженность высокому умствованию и искусствам. «Вскормленные на сочетании философии и бедности», они из последних сил стремились остаться достойными былого величия эллинов и при этом прекрасно понимали, что все подлинное, настоящее у них осталось позади, а то, стоящее внимания, что еще иногда появлялось, было «все заемное». Но, несмотря на все это, на засыхающем эллинском древе, уходящем своими корнями в глубины минойских и эгейских времен, еще распускались время от времени последние пышные цветы и Греция напоследок являла миру такие неповторимые таланты, каким был Плутарх.