Плывущий медведь

Я попытался высвободиться, но не тут-то было. Педерсен тянул меня по лестнице, ступенька за ступенькой. Я решил не сопротивляться. На втором этаже дверь была приоткрыта. Я заглянул внутрь и увидел плакаты с футболистами, телевизор и стереомагнитофон. Тут же лежал и сам парень, усыпанный цветами. А я-то думал, что тело отправили на вскрытие. Покойного я увидел мельком, потом кто-то начал всхлипывать.

Педерсен прижал меня к стене в коридоре.

— Я хочу, чтобы ты написал, что Гутторм был хорошим парнем, — зашипел он. — Самым лучшим на свете. Так и напиши. Самым лучшим на свете.

Из комнаты послышался женский голос. Кто-то встал с кровати. Педерсен отпустил меня и вошел. Я стоял и слушал их ссору. Потом тихо спустился по лестнице. Девчонка по-прежнему сидела на диване перед телевизором. Когда я проходил через гостиную, она провожала меня взглядом.

Я постоял покурил у крыльца. Прошелся по гравиевой дорожке и присел на бетонную ограду. От меня воняло потом. Я потел даже при ходьбе. Над долиной показался вертолет и начал кружить над двором. Он медленно снижался и завис над домом метрах в тридцати. Педерсен вышел и стал что-то кричать. Он махал руками, указывая на вертолет, очевидно подавая знаки, чтобы тот садился. Потом почему-то споткнулся и упал.

Я пошел дальше. Вертолет поднялся и полетел в сторону Сандвинского озера. У моста я помахал охране. Люнгстад встал со стула и пошлепал за мной. Я не оборачивался. Бодд и Мартинсен ждали меня у «вольво». Я сказал, что Педерсен не хочет сейчас разговаривать. Надо проявить уважение. Зачем сейчас дергать семью? Мы сели в машину и медленно поехали в центр. Я думал о мягком животе той девочки. Думал о дожде, который шел над стадионом в Корее.

~~~

Перед «Кооп-Мегой» сидела собака. Сидела на солнце, поджав задние лапы и безвольно сложив передние. Во всей ее позе читалась усталость от жары. Я погладил ее по голове. Собака посмотрела на меня.

Мы зашли в «Домус-кафе». Универмаг «Домус» сменил название на «Кооп-Мега», и теперь «Домус-кафе» называлось «Сити Лайф». Но никто его так не называл, а после обновления сюда вообще редко заходили. На стенах висели портреты кинозвезд. Вот Джеймс Дин под дождем идет по Таймс-сквер. По парижской авеню прогуливаются Жан Себер и Жан-Поль Бельмондо. У Себера на футболке написано «New York Herald Tribune».

Из кафе был виден отдел электроники и игрушек. Там Ирен в один прекрасный день впервые сказала, что любит меня. Это случилось позапрошлым летом. На ней тогда были старомодные солнечные очки, которые очень ей шли. В том, чтобы любить невестку, есть свои плюсы. Можно болтать с нею у прилавков «Домуса», и никто тебя ни в чем не заподозрит.

Я заказал чашку кофе и булочку. Эрика Бодда я встретил всего три с половиной часа назад, но уже терпеть его не мог. Там, в офисе, он щелкал пальцами, как на местной дискотеке. Говорил, что надо связать подозреваемых с происшедшим и доказать, что они совершили убийство. Это наша задача — докопаться до правды, достать дерьмо из-под ковра.

— «А как быть с дерьмом у тебя в штанах?» — захотелось мне спросить.

Бодд сказал, что ему с Мартинсеном надо дожать сербов. Мне — держать руку на пульсе Одды. Следить за настроением. Шоком. От невероятного. Я не стал возражать. Просто отвернулся и пошел в кафе.

Ни председатель коммуны, ни пастор на мои звонки не ответили. Я почувствовал жуткую усталость. Подумал: ну что можно сказать об убийстве? Кто-то погиб. Ушел от нас навсегда. Кто-то в этом виноват. Виноватых надо найти. И все. Помню, как об убийстве писал фотограф Виджи в своей биографии. «Легче всего — писать про убийства, — считал Виджи. — Нет на свете ничего проще, чем писать про убийства».

Я сидел и смотрел на пожилых супругов, которые молча поедали пирожные наполеон — каждый свою порцию. Покончив с пирожными, они одновременно встали, опять же — в полном молчании. Казалось, слова у них просто закончились, а все движения доведены до синхронности долгими годами проб и ошибок. То же самое происходит, когда пишешь газету. Поначалу слова роятся у тебя в голове. Ты пишешь и пишешь. Пишешь обо всем. Пишешь утром и вечером. Пишешь без остановки. Выкачиваешь слова. Выколачиваешь. И через три месяца ты пуст. Продолжаешь писать, но получается все меньше и меньше. Пишешь о тех же сюжетах, но уже без запала. В итоге слов почти не остается, только автоматизм и бессодержательные штампы.

Я вышел. В здании городского совета поднялся на лифте на третий этаж. В пятидесятых социал-демократы старательно украшали здание. Как-никак центр, политический, административный и культурный. А теперь штукатурка потрескалась, в линолеуме были дырки, а цветочных горшках — окурки. Когда я зашел в приемную председателя, секретарша улыбнулась и сказала, что я могу пройти. Эльвестад скоро будет.