По Америке и Канаде с русской красавицей

– Есть на света места, где поэтам, особенно русским, селиться противопоказано. Одно из таких мест – Оклахома. По себе знаю: тишина поначалу приятна, но постепенно начинает действовать на нервы. Не представляю, как он это выдержал. И вообще… Русский поэт, который добровольно поселился в резервации индейцев… В том месте, куда со всей Америки краснокожих сгоняли силой, под ружейными дулами и штыками. Как-то все это странно, загадочно. Это именно то, что мы называем мистикой.

– Эмиграция, добровольная ссылка, тюрьма… Это как раз то, что нужно писателю или поэту. Опыт жизни, перемена мест… Ну, до тюрьмы, слава Богу, не дошло. Но при чем здесь индейская резервация?

– Позже объясню. Мне кажется, Евтушенко спасло то, что он не умел сидеть без работы. Ездил по университетам, выступал. Американцы писали, что он удивительно стихи читает. Будто поет. Если с такими интонациями, с таким чувством ритма можно читать телефонный справочник, – и аудитория будет плакать. Или подпевать.

Почему-то казалось, что Рита откажется взглянуть на дом Евтушенко, я был почти уверен, что она не поклонник именно этого поэта.

– Ой, это великолепно… Много-много лет назад, еще маленькой девочкой, я видела его дачу в Переделкино, даже внутри была. Обычный деревянный курятник с двускатной крышей. Холодный и сырой. За глухим высоким забором. А здесь, наверное, дворец?

* * *

Дворец оказался точно таким же скромным ранчо, где жила тетка, построенный где-то полвека назад, он ничем не выделялся среди окружающих домиков на этой тихой окраинной улице. Окна темные, пыльные, кажется, здесь давно никто не живет. Рита была немного разочарована.

– Почему-то был уверен, что Евтушенко стишком далек от тебя по возрасту, – сказал я. – И вообще… Это не твой поэт. Если уж брать мастеров его поколения, наверное, – тебе близок Бродский.

Рита парадоксальна и резка в суждениях, и сейчас верна себе.

– Ну, постарайся вспомнить пару строф Бродского. Таких, что сразу приходят в голову, как только вспоминаешь его имя. Что из Бродского лежит близко к сердцу, к душе? Ответь. Долго будешь вспоминать, – и ничего. Пустое место.

– И почему так?

– Его стихи души не касаются, такие они отстраненные и холодные. Это искусственно сконструированные фразы. Самолюбование, изящная чепуха. А вспомни Евтушенко… Сразу появляется: "Спросите вы у тишины: хотят ли русские войны…", "Сережка ольховая, легкая, будто пуховая…", "Идут белые снеги, как по нитке скользя. Жить бы жить бы на свете, да, наверно, нельзя…", "Со мною вот что происходит, совсем не та ко мне приходит…", "Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру…" Вот это и есть – Поэзия. Это дыхание. Это энергетика, провода с высоким напряжением. Поэзия заряжает душу током…

– Все ругают Евтушенко человека. За его самовлюбленность, хвастовство, пробивные способности, любовь к болтовне…

– А ты меньше слушай. Это великий русский поэт и гражданин, с большой буквы гражданин. С которым никто вровень не встанет. Только будут тявкать где-то там, внизу. Пока своей злостью не захлебнуться. Талантам всегда завидуют, – это закон природы. Так и должно быть. Он сердцем поэт, а не холодный рифмоплет.

– Я его ругать не стану, – мне не хотелось спорить, – с таким жаром и внутренней убежденностью говорила Рита. – Ну, поскольку экскурсия по святым местам закончилась, нам надо пообедать.

* * *

Да, как русский поэт, и не просто поэт – сам Евтушенко, – может прожить четверть века в захолустной Талсе – загадка. Думаю, к исходу дней человеческую душу тянет к спокойствию и уединенности. А, впрочем, не знаю….

Последний раз я увидел Евтушенко, когда в 2015-м году он решил дать в Чикаго единственный, – как он сам сказал, – концерт. Собственно, это и не Чикаго, а пригород, и не концертный зал, а театральный зал обычной школы. Правда, весьма уютный: вокруг небольшой эстрады – ряды мягких кресел с бордовой плюшевой обивкой и в цвет кресел занавес.

Евтушенко, прихрамывая, вышел на эстраду, остановился. Пиджак с широкими ватными плечами, который он выбрал для этого вечера, оказался тоже бордово-красным, в мелкую черную клеточку, под ним рубашка, белая, в бордовую полоску. Брюки клетчатые – оранжевые с черным. Ничего себе расцветка – так ярко, что хочется зажмуриться… Вдобавок – кроссовки, которые никак не вязались с артистическим пиджаком. Евгений Александрович выглядел очень даже неплохо, а все эти широкие пиджаки, – беспроигрышный сценический образ. Если хочешь стать немного моложе, одевайся поярче. Прихрамывая дошагал до стула, отставил тросточку, сел, обвел пристальным внимательным взглядом лица людей, вставших с кресел. Прищурился.

– Чикаго… Давно я тут не был.

Он выложил из портфеля на журнальный столик стопку рукописных листков, поставил термос и сказал, что для начала почитает что-то из старья – "год назад написано". А позже – новое, недельной давности. Он читал без перерыва больше двух с половиной часов, даже к термосу не притронулся. И продолжил бы, но школа закрывается вечером – порядок железный, исключений ни для кого не делают.