По долинам и по взгорьям

На другой день я вместе с Алексеем Третьяковым — тоже уполномоченным Реввоенсовета армии — выехал в Камышлов. Там также началось с митинга. Он был очень многолюден и проводился на соборной площади.

Затем на паре добрых коней мы отправились по деревням и селам. Примерно за неделю объехали пять волостей, записывая добровольцев в Красную Армию и тут же помогая восстанавливать на местах Советскую власть. Добровольцев было много, люди, недавно освобожденные от колчаковщины, шли в Красную Армию охотно.

В других районах вербовка прошла также успешно. Только в Екатеринбургской губернии из добровольцев сформировали четыре полка. Все они были направлены на Восточный фронт.

Меня опять вызвал к себе товарищ Лепа и предложил остаться в политотделе армии. Я решительно отказался.

Начпоарм по-отечески урезонивал меня.

— Молодые коммунисты из рабочих, — говорил он, — проварившиеся в котле гражданской войны, очень нужны здесь. Надо быстрее укреплять в освобожденных районах Советскую власть, восстанавливать разрушенные заводы и фабрики.

В конце концов сошлись на том, что меня назначат инспектором политотдела 30-й дивизии. «Ничего, — думал я, — потом как-нибудь и в свой полк вернусь».

В начале ноября приехал в город Ишим, только что освобожденный от колчаковцев, а оттуда через несколько дней с группой работников подива прибыл уже в Омск.

Первой в столицу Колчака вступила четырнадцатого ноября 27-я дивизия 5-й армии. Наша, 30-я, обошла город слева и продвигалась дальше. Пришлось догонять ее на санитарной «летучке».

Вместе со мной ехал и начальник подива. В дороге, воспользовавшись случаем, я попросил его отпустить меня в полк имени Малышева. Но мой начальник рассуждал точно так же, как и товарищ Лепа:

— Фронтовиков-партийцев, многократно проверенных в жестоких боях, будем использовать на работе в политорганах как резерв для выдвижения в новые части, где народ еще сырой, не закаленный.

При подходе к станции Барабинск догнали приданный нашей дивизии, недавно сформированный конный полк, который получил название «Восточный». Комиссар полка болел сыпным тифом, и мне было приказано заменить его.

Вечером, преодолев яростное сопротивление спешенной кавалерийской части противника, мы ворвались на станцию. Она оказалась забитой вражескими эшелонами с оружием, боеприпасами, продовольствием и… «представителями российских правящих сословий», не успевшими убежать вслед за своим верховным правителем.

На товарной платформе, под навесом, что-то было ровно уложено в прямоугольник и затянуто доверху брезентом. Приблизившись с группой конников к этому прямоугольнику, я перерубил клинком веревку, державшую брезент. Тяжелое серое полотно упало вниз. И мы, солдаты беспощадной гражданской войны, не раз встречавшиеся лицом к лицу со смертью, замерли, потрясенные ужасной картиной. Перед нами аккуратным штабелем высотой не менее шести метров лежали исколотые, изрубленные, почерневшие на морозе голые трупы с кандалами на руках и ногах…

От местных жителей узнали, что незадолго до нашего прихода колчаковские каратели зверски убили в Барабинске группу красноармейцев и партийных работников, которые попали в плен к белым в 1918 году при отходе советских войск с Урала. Трупы этих мучеников и были сложены на станции.

Мы с честью похоронили тела погибших. Начальник политотдела дивизии, выступая на траурном митинге в присутствии всех жителей поселка, сказал:

— Запомните, товарищи, на всю жизнь запомните, детям и внукам своим расскажите, какой ценой пришлось платить за свободу, за светлое будущее социалистического государства рабочих и крестьян…

На следующий день полк двинулся дальше.

В дороге я вдруг почувствовал себя плохо: сильно заболела голова, пропал аппетит, начался кашель, ноги стали подкашиваться от слабости. Меня одели в трофейную собачью доху и посадили в сани.

Неподалеку от Новониколаевска (ныне Новосибирск) я, как будто немного одолев болезнь, снова сел на коня и присоединился к головному эскадрону. Мы должны были занять село Чик, находившееся рядом со станцией того же названия. По данным разведки, в селе стояла школа юнкеров, которые согласились сдаться в плен.

Когда приблизились к Чику, над воротами изгороди, окружавшей село, увидели белый флаг. Но из села по нам вдруг открыли огонь несколько станковых пулеметов. «Вот тебе и добровольная сдача», — мелькнула у меня мысль. В тот же момент мой конь вздыбился и замертво рухнул на твердый укатанный снег. Я выскочил из седла, отлетел в сторону. Почувствовал свинцовую тяжесть в правой ноге. Не смог ни встать ни даже повернуться…

Больше половины эскадрона погибло в результате подлого обмана колчаковцев. Но спустя несколько часов спешенные конники других подразделений Восточного полка взяли село и истребили юнкеров всех до единого.

Со мной долго возились в полковом лазарете. Оттерли спиртом прихваченные морозом пальцы рук и ног, тщательно перевязали тяжелую рану в правом бедре и «устроили» меня в штабной обоз: госпитали наши отстали и все еще находились где-то под Омском.