По дороге к концу

Бесконечное множество вещей требуют объяснения: почему в школе я был единственным, кто стыдился текстов речевок и песенок и кому хотелось орать от ненависти, печали и унижения, но я, не в силах что-либо изменить, беззвучно шевелил губами, симулируя пение. Симон IV,[214] поэт или писатель («или оба сразу, или ни тот, ни другой»), и недавно взятом у него интервью говорит, что и «помешанный», но я должен подвергнуть это высказывание сомнению. 1!о-моему, дела обстоят несколько иначе. Вот в эту минуту, когда я сижу на железнодорожной насыпи, на южной ее стороне, недалеко от рельсов, в восемнадцати шагах от вбитой в землю шпалы с прикрепленной жестяной табличкой, надпись на которой довольно неразборчиво — гласит что-то вроде.417, и смотрю на Таинственный Писательский Камень, который и получил в подарок на мой тридцать девятый день рождения в Лондоне от Водопроводного Призового Жеребца М. и который проделал со мной весь путь через Лиссабон в Алгесирас и Танжер, а теперь из Амстердама сюда, я осознаю, что Симон В. не понимает, что все это происходит, скорее всего, потому, что я — ревист. Симон В., поэт или писатель («или оба сразу» и т. д.), ревистом не является. А если ты не ревист, то и стать им тебе не светит, по-моему, — ведь это что-то вроде Милости свыше. Сказать вам, что я думаю? Если уж зашла об этом речь, то я могу вам сказать, что он сам сумасшедший, потому что все, о чем он говорит в этом интервью, на мой взгляд, не что иное, как сплошной fading,[215] приступ электрического шторма в теннисном мячике с глазками. Я не помешанный, а ревист. Он, Симон И., как раз помешанный, но и не ревист, потому что тут уж либо вдоль, либо поперек.

И с этой ужасающей реальностью ему придется научиться сосуществовать, по тому что я здесь ничем помочь не могу, не могу ничего изменить, каким бы сердечным, откровенным и услужливым мальчиком он мне ни казался.

Нет, но мне мало от сумасшедшего, потому как прием очень четкий, несмотря на то, что видения и Лица (каждый человек таскает с собой персональный телевизор, что соответствует идее Царства Божьего и тебе) уже не появляются с такой частотой, как раньше, но это компенсируется возрастающим количеством и силой Голосов.

В газетах теперь обо мне пишут всякое, но редко колкости. Мой собрат по перу Ремко К.[216] сообщает в другом интервью, что я «прикупил себе домик с видом (посмеивается) на кладбище». Все верно, но наш народный летописец, автор жизнеописания гномиков с Лейдсепляйн,[217] не будет ведь утверждать, что вилла на *-ской улице в Антверпене, которую он недавно приобрел, не выходит окнами на кладбище? «И как ты это только выдерживаешь», — прокомментировал он, когда я рассказывал ему о расположении Дома «Алгра». И я должен признаться, что здесь, в тишине Природы я совершенно в состоянии выдержать все, что угодно («Ах, просто никто не знает, как это прелестно. Всякие маленькие муравьишки, жучки и крыски, которые ползают по многослойному мху, перемешанному с иголками. А запах! Сразу вспоминается соль для ванны, что использовала жена хозяина кафе. Как ее звали-то? В то время я находился в состоянии сильнейшей финансовой депрессии», высказывается Ян Кремер на странице 153 своей популярной книги,[218] уже международно известной автобиографии), наверное, оттого, что я не принадлежу к тому сорту людей, которые считают, что выходные по теряны, если в их доме, форпосте борьбы против социальных и расовых предрассудков, не было очередного собрания сочиняющих плохие стишки грызунов гашиша и цветных сутенеров. Мне не нужны такие гости: все эти художники и прочие дети-переростки, которые с трудом усваивают науки, все ломают, пачкают, а потом, даже если выпили весь запас алкогольных напитков, трезвонят на всю округу, что «пожрать там вообще было нечего». (Что и принципе верно, потому что даже небольшое количество орешков к рюмочке означает асфальтирование ими ковриков с последующим бесплодным их (орешков) выковыриванием.) Здесь же, слава Богу, я не вижу ни души, потому что для однодневного визита туда и обратно ехать далековато, а постепенно становится известно, что я всех выставляю за дверь, у меня нет времени на их бесполезный треп. Я должен, между прочим, работать и работать в поте лица своего, во-первых, конечно, чтобы огрести как можно больше Денег, но также и потому, что временного, мягко говоря, совсем мало осталось, прежде чем Смерть «claps you between its hands like a flying moth, and you are done».[219]