По дороге к любви

Эндрю берет мое лицо в ладони, осторожно убирает с глаз непослушные пряди волос, губами сушит слезы на щеках, которые я так усердно пыталась сдержать, чтобы он не тратил драгоценные силы на утешение. Но сердцу не прикажешь, оно всегда добивается своего, особенно когда висит на волоске.

— Прости меня, — с трудом произносит он, в голосе его слышится отчаяние. — Я не мог сказать тебе, Кэмрин… Мне так хотелось, чтобы ничто не омрачало тех дней, когда мы были вместе.

Слезы теперь текут ручьем, капли падают ему на руки и стекают по запястьям.

— Надеюсь, ты не…

— Нет, Эндрю… — задыхаясь, отвечаю я. — Я все понимаю, не надо объяснять. Я рада, что ты не сказал мне…

Кажется, мои слова удивляют его, но я вижу, что он обрадовался, услышав их. Он притягивает к себе мою голову и целует в губы.

— Ты прав, — говорю я, — если бы ты рассказал мне, представляешь, как мрачно мы проводили бы время? И… Не знаю… Все было бы по-другому, дико даже вообразить, но… Эндрю, ты должен был рассказать мне по одной-единственной причине: я бы сделала все, понимаешь, все, чтобы ты как можно раньше лег на обследование.

Страшная правда вдруг предстает передо мной во всей своей наготе, мне становится так больно, что я уже не сдерживаюсь и почти кричу:

— Ты бы мог…

Но Эндрю качает головой:

— Уже было поздно, детка.

— Не говори так! И сейчас еще не поздно! Ты в больнице, значит есть надежда!

Он вяло улыбается, руки его слабеют и безвольно падают на белое вязаное больничное одеяло. Трубка капельницы вздрагивает.

— Давай смотреть правде в глаза, Кэмрин. Мне уже сообщили, что шансов мало.

— Но они есть! — не соглашаюсь я, глотая слезы (господи, как их удержать?). — Мало шансов все-таки лучше, чем совсем никаких.

— Если я соглашусь на операцию.

У меня такое чувство, будто мне влепили пощечину.

— Что значит «если»?

Он отводит глаза.

Крепко хватаю его пальцами за подбородок и поворачиваю к себе:

— Никаких «если», ты понял, Эндрю? И не шути с этим.

Эндрю протягивает ко мне руку, подвигается на другой край кровати. Тянет меня к себе, заставляет лечь рядом, и я ложусь, тесно прижавшись к нему, повторяя своим телом все изгибы его тела. Он обнимает меня и придвигает еще ближе.

— Если б я тебя не встретил, — говорит он, глаза его так близко, — я бы ни за что не согласился ни на какую операцию. Если бы тебя не было рядом, я бы послал всех к дьяволу. Я бы думал, что это пустая трата времени и денег, что это лишь даст моим родным тщетную надежду и только ненадолго оттянет неизбежное.

— Но ты ведь дашь согласие на операцию… — недоверчиво шепчу я, и мои слова звучат скорее как вопрос.

Он проводит пальцем по моей щеке:

— Кэмрин Беннетт, для вас я готов на все. Что ни попросите, госпожа моя, все сделаю. Клянусь!

Рыдания сотрясают мне грудь.

Не успеваю я ничего сказать, как он нежно убирает упавшие на мой лоб волосы и долго смотрит мне в глаза, словно заглядывает в самую душу:

— Сказал, значит сделаю.

С отчаянной силой прижимаюсь губами к его губам; поцелуй наш горяч и неистов.

— Мне нельзя потерять тебя, Эндрю. У нас с тобой впереди вся жизнь. И одна дорога на двоих, — улыбаюсь я сквозь слезы.

Он целует меня в лоб.

Мы лежим еще какое-то время, рассуждаем о хирургии, об обследовании, которое еще предстоит пройти. Я обещаю, что всегда буду рядом. Что останусь с ним столько, сколько потребуется. Потом мы говорим о том, куда поедем, когда он выздоровеет, в каких городах будем останавливаться, он вспоминает песни, которые мне надо заучить, чтобы снова выступать вместе в наших странствиях. Мне сразу так захотелось с ним спеть, сил нет. Я согласна даже орать, как Селин Дион, или чирикать тоненьким голоском, как какая-нибудь оперная певица. Мне сейчас плевать на все. Конечно, скорее всего, от моего кошачьего воя все разбегутся кто куда, но я все равно буду петь, если надо.

В палату входит сестра, и к Эндрю отчасти возвращается его обычная игривость, он морочит ей голову, предлагая лечь рядом с нами, если она не прочь поучаствовать в «групповушке».

Сестра улыбается, закатывает глаза к потолку и выходит. Но шутка ей явно понравилась, чего Эндрю и добивался.

Пока мы с Эндрю лежим на больничной койке, меня не покидает чувство, будто мы с ним снова в дороге. Мы не думаем ни о болезни, ни о смерти. Не плачем больше. Просто разговариваем, смеемся, а потом он пытается пощупать меня во всех запретных местах. Я хихикаю, отталкиваю его руку, мне кажется, что так нельзя. Ведь ему сейчас нужен покой.

В конце концов я не выдерживаю и уступаю. Уж очень он настойчив. Ну и разумеется, неотразим. Я позволяю ему проделать это пальцем под одеялом, а потом сама ласкаю его рукой.

Еще через час я встаю.

— В чем дело, детка?

— Ни в чем, все нормально, — отвечаю я с ласковой улыбкой и снимаю брюки и рубашку.

Он улыбается до ушей. Представляю, какие картины сейчас рисует его извращенное воображение.

— Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, — говорю я, снова забираясь к нему в постель, — но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.

Как же я его хочу, просто голова кругом идет, но сейчас надо думать о другом.