По дороге разочарований…

Кроме узкой деревянной койки, в дальнем углу камеры имелось отверстие, находящееся в полу и служащее для исправления собственных надобностей. Хотя оно и было довольно узкое, но тем не менее из него шел такой смрад, что первое время, я с трудом засыпал, а поутру, мучился от головной боли. Кормили скудно и однообразно. Утром давали половину кружки какого-то пойла, с легким запахом кофе, и краюху серого, плохо пропеченного хлеба и миску какого-то варева, состоящего из сильно разваренного толченого картофеля, разбавленного неимоверным количеством воды. Употребляя это, трудно было понять, толи это картофельный суп-пюре, толи что-то еще. Вечером повторялось то же самое. Примерно раз в неделю, к вечерней порции добавлялось яблоко. Последнее, похоже, долгое время лежало на каком-то складе, и мало того, что в его боках было множество пролежней, так оно еще и было каким-то водянисто-безвкусным, но на тощем тюремном рационе казалось лучшим деликатесом когда-либо испробованным мною.

Приговор, объявили примерно на третий день, после того, как я оказался в сознании. Меня обвиняли в нападении на полицейских, оказании им сопротивления при задержании, а так же перевозки спиртосодержащей продукции в особо крупных размерах. По совокупности преступлений, перед обществом, назначили срок наказания в виде десяти лет лишения свободы. Самое интересное, состояло в том, что при аварии на мосту, я не видел ни единого полицейского, а та машина, из которой меня обстреляли уж точно не принадлежала полиции. Но обвинение было именно таковым. Наверное я оказывал сопротивление в бессознательном состоянии. Возможно случились судороги, и это было принято за нападение на полицейских.

Самым страшным, из того, что было в тюрьме, оказался режим молчания. Другими словами, все камеры, этого заведения оказались одиночными, и поговорить хоть с кем-то было решительно невозможно. Более того, стоило кому-то попробовать наладить голосовой контакт, сразу же следовало жестокое наказание. Надсмотрщик постоянно прогуливался по центральному коридору, и малейший шум, донесшийся до его слуха из любой из камер, сразу же пресекался ударами палки, которую тот носил на поясе. Если, кто-то хотел, что-либо спросить у самого надсмотрщика, он должен был знаками привлечь его внимание, и только после данного разрешения задать вопрос. И если этот вопрос, по мнению охраны, был несущественным, вполне в ответ можно было получить несколько ударов дубинкой. Единственным временем, когда было разрешено подавать голос, был час перед сном. В это время, в центральном проходе появлялся капеллан, который, по необходимости исповедовал заключенных. В момент исповеди можно было высказать ему все, о чем ты хотел было раскаяться. О том, что все это тут же становилось известно администрации, было понятно и так, потому что при исповеди присутствовало как минимум два надзирателя, присутствующих конечно же, только с целью охраны капеллана. А самое главное, исповедь дозволялась не чаще одного раза в месяц. Второй возможностью не забыть человеческую речь, была молитва. В этот момент заключенные, выстроившись у решеток своих камер, хором повторяли слова молитвы, за капелланом. Другой возможности для разговора не имелось.

Впрочем, подобный режим коснулся меня лишь краешком, хотя хватило и этого. Просто коррекционный центр округа Кук, Чикаго, по своей сути являлся пересыльной тюрьмой. То есть здесь содержали осужденных после их задержания, на время следствия и суда, а затем, большая их часть отправлялась в другие места заключения для продолжения отбытия наказания. И в этом мне очень повезло. Боюсь, если бы я остался здесь до конца своего срока заключения, потом, вышел бы из этого заведения с сильным помутнением сознания, если не сказать большего.

Вообще-то первоначально, предполагалось, что дальнейшее заключение, я буду проходить в одной из тюрем пригородов Чикаго. Меня вывели во двор, обыскали, и посадили в местный автозак. Туда же вместе со мной село еще около десятка заключенных. Двери были закрыты на замок и засов, конвоиры сели позади водителя, и разглядывали нас сквозь зарешеченное окошко, и нас повезли к новому «месту жительства». В пути, один из нас решил поинтересоваться точкой назначения. И его голос услышанный всеми в автомобильной коробке, был настолько неожиданным, что все мы поневоле отшатнулись в стороны. Все же режим молчания, наложенный на всех нас, дал свои всходы, и казалось, простой вопрос одного из нас, вызвал панику.

К нашему общему удивлению, конвоир спокойно ответил на него, и этот вопрос, не вызвал у него никакой агрессии по отношению к нам. Постепенно, то один, то другой, задавали ему всякие вопросы, и на многие из них были получены, вполне доброжелательные, а иногда просто нейтральные ответы. В тюрьме, куда нас привезли, все это продолжилось. Как оказалось, режим молчания введенный в Чикагской тюрьме, был своего рода экспериментом, взятым на вооружение из Ирландской тюрьмы Британии. И мотивировалось это несколькими доводами.