"По дороге в Рай…"

А я вдруг поняла, что это чушь. Труднее? Да просто не жить… Моим близким, моим друзьям… Конец всем планам, идеям, размеренным будням, наконец. И это еще ничего. Конец всем нам. Рано или поздно. "Я не думал, что я буду в первой волне репрессированных, - говорил спустя несколько дней после переворота режиссер Марк Захаров.- Не в первой и, наверное, не во второй. Ну, может быть, в четвертой…" Тогда многие думали примерно так же. Пусть даже не в четвертой, а в сто двадцать пятой волне… Моя семья, мои друзья… главное, понятна была неизбежность такого исхода.

Мы жили на даче, с моим отцом и сыном. Несмотря на весь ужас, я все благодарила Бога, что у сына отпуск и он со мной. Хотя бы несколько дней. А муж был в городе, в Питере. И зная его характер, можно было рассчитывать только на самое худшее. Все утро 19-го с единственного телефона в нашем поселке я пыталась дозвониться до города. Телефон был мертв. Несколько дней спустя мы прочитали в одной из газет, что междугородняя связь в Питере была отключена по приказу местной "чрезвычайки", и начальник междугородного узла на свой страх и риск включил связь лишь в 12 часов. Оставалось только ждать и надеяться.

Вечером по телевидению выступил Собчак. Мы обрадовались ему как самому родному человеку. Потом прибежала соседка и сказала, что прорвался по телефону муж, что он жив и здоров, что 20-го на дачу не приедет. "Он сказал, что завтра ему нужно поработать", - сказала она. А радиостанция "Свобода" передавала о том, что к Ленинграду движутся войска. И мерещилось страшное: озверелый солдат, разбивающий фотокамеру, когда муж решил "поработать". И хорошо, если только камеру.

Собчак призвал всех на митинг. И первым поездом 20-го, в 5 утра, мой сын уехал в Питер. Я плакала, я просила его остаться, пожалеть меня. "Не могу я здесь сидеть", - огрызнулся он. И уехал. Я вслед за ним уехать не могла - не на кого было оставить моего слепого отца. Приемник был настроен на волну "Свободы" и работал круглосуточно. И вот в 6 утра, когда сын уже ехал в электричке, в выпуске новостей они сообщили, что к Ленинграду движется колонна из 120 танков, что БТРы уже стоят на площади Победы и у Московского вокзала…

Что бы я ни сказала о моих чувствах после услышанного, все будет не словом, а лишь тенью слова. Я ничего не могла делать. Не могла есть, читать, спать, гулять - ничего. Было какое-то оцепенение, какое-то полуживотное… нет, "попупредметное" состояние. Будто я - вещь, которая без посторонней помощи не может быть сдвинута с места. И мыслей даже не было. В сознании всплывали только лица. Лицо сына. Лицо мужа. Милые лица моих друзей. Каким-то краем заторможенного, оцепеневшего моего мозга проходила фраза: они все там. Там - это у Мариинского дворца или на Дворцовой площади в Питере, это у "Белого дома" в Москве. Я не то чтобы думала все время об этом. Это просто жило во мне. Как какое-нибудь мелкое паразитирующее животное. Съедало меня изнутри. Я не ждала, нет. Я тихо погибала от ожидания. Может быть, кому-нибудь это покажется смешным - ведь все кончилось быстро. Но кто знал тогда, что так все кончится? Пусть это кому-нибудь покажется смешным, но я теперь понимаю, я знаю теперь, как ждали отцов, братьев, сыновей, мужей с войны, сходя с ума от самого тяжкого - неизвестности…

Они приехали под вечер 21-га. Счастливые. Муж сказал "Мы победили!" И это не показалось мне ни патетическим, ни смешным. Я тоже была счастлива. Впервые за многие дни. Или годы? И не только потому, что вернулись мои мальчики. И не только потому (да простит мне Бог!), что среди фамилий погибших в Москве, я не услышала знакомых фамилий. Не спешите упрекать меня в бессердечии. Как у всех, душа моя содрогнулась, когда стала известно о гибели московских ребят. И все же, все же…

Не только я, наверное, многие чувствовали себя счастливыми в те августовские дни. Потому что оказалось, что нас так и не сумели превратить в жующих скотов. Что не все колбаса да масло. Что еще не разучились "стоять всем миром" - за волю, за достоинство свое. Что мы все-таки (прав Шевчук!) "не быдло - народ".

И вот тогда, в те августовские дни, я отбросила все сомнения. Я знала, что напишу-таки эту маленькую книжку.

Тысячи и тысячи молодых людей стояли в цепях у Белого дома в Москве, тысячи и тысячи пришли в Питере на Дворцовую. Это она, та самая молодежь, которую обвиняли во всех смертных грехах, отстояла свободу. Она, воспитанная во лжи, пошлости, серости, она, зубрившая аксиомы о партийности литературы и даже естественные науки изучавшая с точки зрения марксизма-ленинизма, она… Она, слушавшая песни Шевчука и Цоя, Кинчева и Гребенщикова, Макаревича и Науменко, Сукачева и Ревякина… Это все она.