По эту сторону рая

Новая молния расколола небо, но пение продолжалось, даже не дрогнув. Певица явно была на лугу, и голос ее как будто исходил из стога сена шагах в двадцати впереди.

Потом голос умолк: умолк и зазвучал снова, – точно скорбный хорал взлетал ввысь, повисал в воздухе и падал, сливаясь с дождем.

Tout suffocant
Et bleme quand
Sonne l’heure
Je me souviens
Des jours anciens
Et je pleure…24

– Вздумалось же кому-то в округе Рамильи, – проговорил Эмори вслух, – петь Верлена на мотив собственного сочинения, когда услышать его может только мокрый стог сена!

– Кто-то идет! – крикнул голос, ничуть не встревоженный. – Кто вы? Манфред, святой Христофор или королева Виктория?

– Я Дон Жуан! – экспромтом отозвался Эмори, стараясь перекричать шум дождя и ветра.

Из стога раздался громкий радостный смех.

– Я знаю, кто вы, вы – тот юный блондин, что любит «Улялюм», я вас по голосу узнала.

– Как мне к вам подняться? – крикнул он, подбегая к стогу, уже промокший до нитки. Из-за края стога появилась голова – было так темно, что он разглядел только черные влажные волосы и два глаза, светящихся, как у кошки.

– Надо разбежаться и прыгнуть, – отвечал голос, – а я подам вам руку… Нет, не здесь, с другой стороны.

Он послушался и, когда стал карабкаться на стог, по колено увязая в сене, маленькая белая рука протянулась ему навстречу, ухватила его руку и помогла добраться до верху.

– Вот и вы, Жуан! – громко приветствовала его обладательница влажных волос. – Без «Дона» мы обойдемся, ладно?

– У вас большой палец в точности как мой! – воскликнул он.

– А вы все держите меня за руку, это рискованно, ведь вы еще не видели моего лица.

Он поспешно выпустил ее руку.

Словно в ответ на его молитву сверкнула молния, и он жадно глянул на ту, что стояла рядом с ним на мокром сене, в десяти футах над землей. Но она закрыла лицо, и он увидел только стройную фигурку, темные, влажные стриженые волосы и маленькие белые руки с большими пальцами, которые отгибались назад, как у него.

– Присаживайтесь, – вежливо предложила она, и их снова окутал мрак. – Если сядете напротив меня в эту ямку, уступлю вам половину моего плаща. Он мне служил палаткой, пока вы так грубо не нарушили мое уединение.

– Вы сами меня позвали, – с готовностью парировал Эмори, – сами позвали и прекрасно это знаете.

– Дон Жуан всегда вот так поворачивает дело, – отвечала она, смеясь, – но я больше не буду называть вас Дон Жуаном, потому что вы блондин, даже рыжеватый. Лучше прочтите мне «Улялюм», а я буду Психеей, вашей душой.

Эмори вспыхнул и порадовался, что его не видно за пеленой ветра и дождя. Они сидели друг против друга в небольшой выемка в сене, частично защищенные плащом. Эмори изо всех сил старался разглядеть Психею, но молний, как назло, не было, и оставалось только ждать. Боже мой! А что, если она совсем не красивая, что, если она – сорокалетняя ученая женщина, о господи, что если она сумасшедшая? Но он тут же отбросил эту мысль как недостойную. Провидение ниспослало ему девушку, чтобы было кому его позабавить, как ниспосылало Бенвенуто Челлини мужчин, чтобы было кого убить, а он гадает, не сумасшедшая ли она, только потому, что она так пришлась к его настроению.

– Нет, – сказала она.

– Что нет?

– Не сумасшедшая. Я же не решила, что вы сумасшедший, когда в первый раз вас увидела, значит, и с вашей стороны нечестно так обо мне думать.

– Но как вы могли…

С начала до конца своего знакомства Эмори и Элинор могли поговорить о чем-то, потом замолчать, продолжая об этом думать, а через десять минут заговорить снова, и оказывалось, что мысль у обоих за это время работала одинаково и достигла одинаковой точки, в которой другие не усмотрели бы никакой связи с предыдущей.

– Скажите мне, – попросил он, взволнованно подавшись вперед, – откуда вы знаете про «Улялюм» и какого цвета у меня волосы? Как вас зовут? Что вы тут делали? Отвечайте сразу про все.

Молния вдруг сверкнула неимоверно ярко, и он увидел Элинор, впервые глянул в эти ее глаза. Она была прекрасна – бледная кожа цвета мрамора при свете звезд, тонкие брови и глаза, блеснувшие двумя изумрудами в ослепительной вспышке. Колдунья, лет девятнадцати, быстрая и томная, и над верхней губой – узкая выбеленная полоска, очаровательное свидетельство женской слабости. Он тихо ахнул и откинулся на сено.

– Теперь вы меня видели, – сказала она спокойно, – и сейчас, вероятно, скажете, что мои зеленые глаза горят у вас в мозгу.

– Какого цвета у вас волосы? – спросил он тревожно. – Они ведь стриженые?

– Да, стриженые. А какого цвета – не знаю, – продолжала она задумчиво. – Меня столько мужчин об этом спрашивали. Наверно, какого-нибудь среднего цвета. На мои волосы никто не заглядывался, а вот глаза у меня красивые. Можете сказать что угодно, а я все равно знаю, глаза у меня красивые.

– Ответь мне на вопросы, Маделина.

– Я уж их все не помню… и зовут меня, между прочим, не Маделина, а Элинор.