По Европе

Момент, — и всё погибнет.

Мадлен выхватывает нож, на смерть ударяет Мари.

Её «gigolo» спасён!

И под гром аплодисментов добрых, мирных, до глубины души тронутых буржуа занавес падает над этой жестокой драмой, полной сентиментальности и бесчеловечия.

Буржуазки вытирают слёзы умиления пред этой героиней, проституткой, убивающей несчастную женщину, чтоб спасти убийцу — сутенёра.

Так устроены декадентские умы г-ж Марсиаль.

Они ищут героинь в публичных домах и удар ножом считают героизмом.

Это вызывает у них сентиментальные тирады, а сентиментальные. тирады, в свою очередь, вызывают слёзы у чувствительных буржуа.

И в конце концов всё это декадентство — просто-напросто скверный запах, который поднимается от современного буржуазного общества.

Знаменитая «Бианкини», — некрасивая, как и Марсиаль, с таким же неприятным, длинным, «лошадиным» лицом, — играет маленькую роль подследственной арестантки.

Роль самую незначительную. Она только «украшение спектакля». Немножко кайенского перца, прибавленного для остроты.

Надо, чтоб публика имела удовольствие видеть знаменитую отравительницу.

И когда г-жа Бианкини выходит на сцену, публика пытается аплодировать.

Но буржуа обдают смельчаков строгими взглядами.

Ну, ещё Марсиаль. Она — автор. Она исполнительница главной роли. Но Бианкини, играющая выходную роль.

Ведь нельзя же аплодировать женщине только за то, что она пыталась отравить своего мужа!

— Это безнравственно!

Публика, собравшаяся посмотреть на отравительниц, рассуждает о нравственности!

Никто, впрочем, столько не любит говорить о нравственности, сколько гг. буржуа.

Но это ещё не всё.

Одна из газет упрекнула г-жу Бианкини за то, что она делает спекуляцию из своего позора.

Г-жа Бианкини ответила письмом в редакцию.

Она только зарабатывает свой хлеб, играя арестантку St. Lazare’а.

А если б она хотела спекулировать на своём позоре!

Сейчас же по выходе из тюрьмы ей предлагали наперерыв ангажементы в кафе-шантаны.

Чтоб она только выходила на эстраду!

Таковы нравы.

А ведь знаете, это идея.

Заставлять «знаменитых» преступников играть, ну, хотя бы в благотворительных спектаклях в пользу бедных.

Публики будет масса, и бедным достанется от этих спектаклей гораздо больше, чем достаётся от «благородных спектаклей».

Таким образом, преступники не будут сидеть на шее у мирных граждан и будут приносить даже пользу.

А затем, — если заставить, например, преступников разыгрывать пьесы современных российских драматургов, — разве это не будет достаточным наказанием?

Выучить, например, хоть весь репертуар художественно-литературного театра, — разве это не достаточное наказание даже за отцеубийство?

Таким образом, и преступление будет примерно наказано, и преступники будут приносить пользу, и современная драматическая литература хоть на что-нибудь да пригодится.

Мистерия

Представьте себе совершенно невероятную картину.

Париж. Вечер. Город охвачен весельем. Огромный театр. Полный нарядный зал. Фраки, великолепные туалеты.

И на эту блестящую толпу смотрят со сцены глаза распятого Христа.

На сцене Голгофа. Три креста.

И над публикой, разодетой по вечернему, раздаётся голос:

— Или! Или! Лима савахвани!

Войдя в эту минуту в театр, вы отшатнулись бы.

— Не схожу ли я с ума? Что такое?

Это — мистерия.

Аббат Жуэн, настоятель церкви св. Августина, самый известный из проповедников в Париже, захотел воскресить мистерию, уцелевшую от средних веков только в горах Баварии, в Обераммергау — в самом центре цивилизации, в столице мира — в Париже.

Аббат Жуэн сказал:

— Вы говорите, что театр школа? Отлично. Пусть эта школа будет религиозной.

Он говорит:

— Вы нейдёте к религии, — религия придёт к вам. Вы идёте в театр, — вы услышите проповедь в театре.

Пылкого и страстного аббата Жуэна не смутило то, что единственный свободный театр в Париже — «Новый театр», на «грешном» Монмартре, рядом с кафешантаном Casino de Paris, — даже в одном доме!

Аббат Жуэн решил:

— Тем лучше! Идём проповедовать на торжищах!

Он нашёл компанию антрепренёров, которым решительно всё равно, что ставить. Собрал труппу актёров, которым решительно всё равно, что играть.

И в Париже XX века поставил средневековую мистерию.

Как отнеслась к этому католическая Церковь?

Высшая духовная власть Парижа, кардинал Ришар немного сыграл роль Пилата.

Он умеет умывать руки.

Он дал время сделать обстановку, костюмы, срепетировать и тогда уже высказался.

Он не благословляет, но он и не отворачивается.

— Конечно, он признаёт такое начинание чрезвычайно, чрезвычайно рискованным и не может дать своего согласия. Но многие очень почтенные люди, к сожалению, понесли уже большие расходы на постановку, и он боится превысить власть, запретив аббату Жуэну ставить мистерию.

В общем:

— Будет это иметь моральный успех, — мы будем рады и благодарны. Нет, ты один будешь виновен во всём. Иди в Вавилон и проповедуй!

Горячий и убеждённый проповедник взял дело на свой риск.

И вот — первое представление.

Блестящий, переполненный театр.

В ложах всё Сен-Жерменское предместье. Что ни ложа, то несколько титулов, самых громких.