По Европе

Они с быком стояли друг против друга, лицом к лицу, как на дуэли. В нескольких шагах друг от друга.

Бык кинулся. Монтес спокойным, красивым жестом поднял плащ — и бык пролетел.

Он играл с быком.

Бык, как ураган, проносился мимо него, бодая плащ. Возвращался, кидался снова — рассвирепевший, обезумевший от ярости.

Почти касался Монтеса рогами.

— Ole, Montes! — гремели аплодисменты.

Но бык всё не наклонял головы, как следует, для удобного удара.

Но вот он, наконец, остановился, роя копытами песок, нюхая огромное кровавое пятно.

Остановился, исподлобья глядя на тореро, готовый броситься…

В руке Монтеса сверкнула шпага.

Он нацелился.

Бык кинулся — и вопль ужаса вырвался у четырнадцати тысяч человек

Монтес взлетел над головой быка. Перекувырнулся в воздухе, сверкнул золотом на солнце — и, как пласт, шлёпнулся на землю.

Сгоряча он было вскочил, — но зашатался и упал на руки подбежавших матадоров.

Его пронесли мимо меня.

Он был без сознания.

Голова запрокинута, лицо, как полотно, остановившиеся стеклянные глаза. Судорога муки исказила лицо.

А из распоротого живота по золотому костюму лилась кровь, — точь-в-точь, как из распоротого паха лошади.

Его провожали аплодисментами.

Жидкими и снисходительными аплодисментами разочарованных зрителей по поводу неудавшегося спектакля.

Жалкими аплодисментами, быть может, последними в его жизни.

Аплодировали немногие. Большинство было занято свистом матадорам, которые изменнически, «подло», сбоку убивали кинжалами быка.

Изо всех животных только человек, приговорённый к смерти, без борьбы отдаёт свою жизнь и без сопротивления идёт на казнь.

Бык боролся. И умирал теперь под крики:

— Ole!

Бой продолжался без перерыва на секунду.

Появлялись новые и новые быки.

Но бился уж один Бомбита.

Когда толпа выходила из цирка и раскупала на память окровавленные бандерильи, — из отделения, куда утаскивают убитых быков, и из отделения, куда утаскивают запоротых лошадей, — слышались глухие удары топора и хруст костей.

Мясники и живодёры обдирали шкуры с тёплых, ещё дымившихся трупов, рубили туши и развешивали по крючьям.

Завтра нищая Триана полакомится мясцом!

Убито шесть быков и пятнадцать лошадей.

Сколько еды!

Монтеса отвезли домой, к старухе-матери.

Телеграф сегодня срочными телеграммами известит всю Испанию о несчастии.

С завтрашнего утра рассыльные едва будут поспевать приносить груды телеграмм со всех концов страны.

Газеты всех городов утром и вечером будут сообщать по телеграфу. бюллетени об его здоровье.

Целый день у дома раненого тореадора будет стоять толпа, ахающая, охающая, плачущая вместе с его старухой-матерью и спрашивающая:

— А что, Антонио успеет поправиться к бою быков во время ярмарки?

В отеле я встретил элегантную англичанку.

Она кивнула мне головой, как другу, и, сияющая, возбуждённая, спросила:

— Тот самый, которого вы мне указали вчера? Которого я сняла?

— Тот самый, тот самый, madame!

— О, как мне вас благодарить! Как мне вас благодарить!.. Позвольте познакомить вас с моим мужем!

Довольно чёрный вид неблагодарности.

Великолепный англичанин любезно улыбался и говорил, неимоверно коверкая слова:

— Ah! Ça amusera nos amies, ça![75]

Поездка не даром!

Попасть на бой, где бык запорол тореадора!

Такая удача выпадает туристу не часто.

И иметь ещё фотографию запоротого тореадора, знаменитости!

— Ah, ça amusera nos amies, ça!

Сказать по правде, я сам, в глубине души, не был недоволен, что попал на такое исключительное зрелище.

Таков культурный человек.

Святая неделя в Севилье [76]

Как будто средние века тучей проходят над Севильей, — и тень их покрывает весёлый, радостный, смеющийся солнцу город.

Весь город в трауре. Мужчины в чёрном. Женщины в чёрных мантильях имеют вид монахинь. Ни цветка в волосах в эти дни печали.

Езда по городу воспрещена.

В церквах молчат органы, молчат колокола.

Там, здесь, по всему городу раздаются похоронные марши.

От этого безотрадного рыданья флейт и валторн нет спасения, некуда бежать в этом лабиринте узеньких улиц, который называется Севилья.

Из каждой трещины, называемой улицей, несутся эти плачущие звуки.

Мы стоим на одной из площадей.

Из узенькой улицы показывается шествие, страшное и странное в наше время.

Сверкая на солнце шлемами, латами, копьями, мечами, щитами, идёт центурия римских солдат.

Несут римское знамя.

— S. P. Q. R.[77]

Осенённое орлом.

За центурией, по два в ряд, с зажжёнными свечами, идут «братья», члены конгрегаций, в длинных одеждах, в высоких остроконечных колпаках, с закрытыми лицами. Сквозь маленькие отверстия видны только глаза.

Они идут бесконечною процессией медленно, величественно, влача по мостовой свои саженные шлейфы, наклонив длинные свечи, образовав над улицей остроконечный свод с пылающим гребнем.

Это молчаливое шествие бесконечно.

Сколько ни видно вдали улицу, — по всей по ней сверкают красные огоньки, в которых есть что-то зловещее при ярком свете солнца.

Что за странное зрелище!

Словно нас вернули ко временам святейшей инквизиции — это шествие идёт к пылающим кострам,

Эти «братья» в длинных одеждах похожи на привидения.