По городам и весям<br />(Книга очерков)

— Как же вы, бабушка, коли вы старообрядческого закона, за православного замуж шли?..

— Я, милая, когда замуж шла, еще старообрядкой не была… Это я только четвертый год как старообрядчество приняла…

— Это она, — с усмешкой перебивает дед, — когда больна была… Уж думала — помирает… Тут соседки ее и смутили:

— Переходи-де к нам, в старообрядческую церковь, Бог тебе здоровья пошлет…

— Я уж теперь и сама жалею… Трудной он, закон старообрядческой… А только я, чать, — теперь уж грех опять от старой веры отойти?.. — тревожно, точно спрашивает она.

— А я так думаю… — говорит дед. — Это все одно: что наша церковь, что — старая… Бог у всех один…

Мне так лучше всего баптисты нравятся… Вот у тех, впрямь, все — по-евангельскому, по Христову учению… Так-то вот часто сидишь и думаешь:

— Бог-то вот один у всех, а откуда ж это столько религий, да вер пошло…

Когда-то, во времена оные, старшее поколение жило по старине, как живется, жизнью от мира сего, а молодежь все чего-то искала…

Теперь — наоборот.

Времена меняются…

Письмо двадцать третье «ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ». БУЗУЛУК

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь» и всякие вообще интернационалы. А пока что есть в самой Эсесесерии два народа, не на живот, а на смерть ненавидящие друг друга, народа таких маленьких, что далее щедрая на нацменьшинские культуры советская власть не нашла нужным предоставить им автономию, — народы эти: пензенские и самарские. Пензенские ненавидят самарских. Самарские ненавидят пензенских.

За что?

Был голод в Поволжье. Голодали самарские. Разбредались с голодухи в соседние губернии.

Лишний рот нигде не в радость. Не очень-то любезно принимали их соседи, особенно — пензенцы.

Потихоньку, полегоньку оправилась Самарская от голода. И даже стала как никак — культурный — центр.

Недаром писательница Мариэтта Шагинян писала, что все мы — граждане советской республики — живем в маленьких Веймарах. Да, велика Россия (хоть и не так уж теперь обильна), до Москвы далеко, да и дорого, а пока что во имя просвещения, а еще больше от непереносной провинциальной скуки, насаждают губкомы и губполитпросветы, где только могут, маленькие культурные центры.

Чтобы каждому губкому быть маленьким князьком-меценатом.

Так вот, стала Самарская идти в гору. А Пензенская чего-то захирела.

В Совроссии везде безработица. Так и в Пензенской. И в Самарской тоже безработица. Да все — не так. Или, может, это пензенским так с жадных глаз показалось.

И потянулись они, как дикие гуси осенью, в Самарскую.

А самарские припомнили им былое гостеприимство. Вот и пошла вражда.

Город Бузулук — Самарской губернии.

Сидит в Бузулуке тетенька Феодора, сидит у окошка в маленьком домике. В горнице у нее чистота, благолепие; пол сейчас только вымыт, с полгода как покрашен, половички полосатенькие, многоцветные по всему полу разостланы, дух в горнице легкий и пахнет все цветами, пирогами да лепешками. Одним словом, мир да покой, герань да фуксии.

— Подайте, люди добрые, бедному семейству на пропитание! Приехали издалека, домой ехать — на дорогу нет. Работы тоже нет… — тянет нудный тягучий голос под окном.

Встрепенулась на голос тетка Феодора, высунулась в окно, — с работой она со своей со всей справилась, сидеть ей, дожидаясь мужа, скучно, и она даже рада голосу под окном, как некоему эпизоду.

Сразу узнала она по говору, что голос пензенский, и деланно-участливо спрашивает:

— Да уж, времена теперь! Ты откудова будешь, значит, милая?

— Пензенские мы…

— А, пензенские! — все лицо тетки Феодоры расплывается в сладострастно-злорадную улыбку. — Пензенские!.. А помнишь ли ты, милая, как в голодный год мы к вам ездили, за мерзлую картошку вам в ноги кланялись? У меня платье шелковое все в кружевах было. Только, бывало, на Пасху к заутрени да на Троицу его и надевала. Так я вашим пензенским его за хлеб с мякиной отдала! Вам, пензенским, не то, что подавать, — гнать вас отсюдова за тридевять губерний надобно! У меня брошь старинная серебряная…

— А вы, самарские… — не выдерживает голос за окном профессионального смирения (силен, силен пензенский национализм), — еще похуже нас будете! Мы-то хоть с мякиной, а давали вам хлеб.

С часок длится спор. Кончается он полюбовно: самарско-бузулукская тетка Феодора просовывает пензенской безработной Анисье в окно большую горбушку хлеба.

— Да уж Бог с тобой! Бери уж. А только Бог вас, пензенских, не так еще накажет!

…Лошадь, сытая, выкормленная и опрятная, бежала весело и уверенно. А бородатый ясноглазый извозчик оглядывал ее с любовью и удовольствием.

— Наше дело маленькое, — с самодовольным смирением рассуждал извозчик. — Мы, конечно, люди темные. А только, как по нашему разумению, так без религиозного дурмана, — вы вот, большевики, поучаете, что это все дурман, — никак нельзя. Дурман-то оно — дурман! Ан нет… Вы вон посмотрите, до чего народ испортился. Грабеж, убийство, воровство. Девиц всех перепортили. Да и сами от себя тоже не соблюдают. Опять же работать не хотят. Вон их сколько побираются! Все хотят на даровщинку. Особенно вот пензенские. Много их понаехало!