По городам и весям

— Ну, ясное дело — наша взяла, — презрительно поддергивает он плечами. — Как были мы, так и будем на нашем месте! — от былого волнения и азарта его только и осталось следа, что густой липкий пот, который он усердно стирает с высокого плоского лба… Жена в умилении, чуть не плача, кидается к нему на грудь… Затем отрывается от него с тем, чтобы обернуться и плюнуть вослед раздосадованной жене конкурента, идущей по направлению к выходу…

Некоторые торгуются целым семейством: муж, жена, сын. Председатель рыночного комитета с большим трудом восстанавливает относительный порядок. Многие, недовольные результатом торга, за что-то ему…

— Сволочь! — расходится по его адресу худой однорукий парень в старой красноармейской шинели, торгующий «баварским квасом». — Белогвардейская падаль!.. Ты в старое время в черной сотне был!.. Первой гильдии купец!.. И теперь в революционное время нами командовать хочешь?!.. Тебе в гепеу надо, а не председателем комитета!..

— А тебе бы давно в уголрозыске!.. — огрызается кто-то со стороны. — «Ква-ас баварский!..» А тут же под боком краденое перетуриваешь…

Кончаются торги, как всегда: почти все остаются на прежних местах. Но ненависть, расплавленная торгом, остынет не раньше, как к новым торгам…

Письмо двадцать первое СОВЕТСКАЯ МЕДИЦИНА

Зубная боль…

Наше поколение, закаленное войной, революцией, чекой, голодом, гражданской междоусобицей, привыкло ко многому… Но все таки — зубная боль… Нет, ей-Богу, даже для нашего многозакаленного поколения это — нечто реальное!..

Итак, у меня болели зубы…

Советская амбулатория. Очередь с восьми утра и до пяти пополудни. И очередь специфическая: у каждого болит… И каждый рассказывает, «как» у него болит.

— Так вот и тянет, так вот и тянет… — жалуется гражданка в теплом платке…

— Нет, а у меня так все ничего-ничего, а то вдруг как дернет, — верно, самый нерв!.. — сообщает худощавый совслужащий с перевязанной белой косынкой горошком щекой. Но вот моя очередь. Сажусь в зловещее кресло и предаю судьбу свою в руки пожилой, седоволосой, добродушно выглядящей дантистки…

— Только что перед вами здесь гражданин какой-то был. Рот у него подозрительный на сифилис… Так что мне пришлось даже после него инструмент теплой водой сполоснуть.

— А обычно вы разве… не споласкиваете? — столбенею я.

— Нужно бы по-настоящему… Да разве мы имеем время? Ну, а если уже кто-нибудь подозрительный попадается, тогда, конечно, споласкиваешь…

Я не мнительна. Но после вышеупомянутого разговора я предпочла обратиться за лечением к другому зубному врачу в той же амбулатории.

Рассказываю ей (новой дантистке, то есть) о небрежности ее предшественницы.

— А вы у кого же это лечились до меня?

Называю фамилию.

— Ха-х-а-ха… Так она, значит, вот что выдумала!.. Вы ей не верьте — она у нас в амбулатории самый добросовестный человек… Оттого ее все и любят, — видели, какая к ней всегда очередь, больше, чем к остальным… Она и плетет на себя… То-то она мне в последний раз хвасталась, что нашла отличный способ пациентов отваживать!

На этот раз, мнимая халатность, таким образом, преблагополучно оказалась мистификацией. Но бывает и иначе.

Мне вспоминается Дом Николая Чудотворца.

Психиатрическая больница… Здесь все от тюрьмы и ничего — от больницы.

Вы приходите кого-нибудь навестить… Вам уже заранее страшно — такое чувство, будто в виде особой привилегии вам еще при жизни на каких-нибудь четверть часа хотят показать преисподнюю. На цепочку чуть приоткрывается тяжелая двойная дверь:

— Кто там?

— Мне на женское… на второе…

Дверь открывается совсем, и, пропустив меня, тотчас же закрывается за мной. Вторая дверь. Иду по коридору. На несколько огромных палат, палат умалишенных — одна дежурная сиделка.

Самые разнообразные больные вместе: почти здоровые, с неуловимой навязчивой идеей, и — никого не узнающие, неистовствующие в припадке…

Деление тут только одно (скорее полицейского, чем психиатрического характера) — на тихих и буйных…

Тем не менее, лишь только вы приближаетесь к «тихому» отделению, и до вас доносятся дикие выкрики, звуки близкой драки, визг больных, таскающих друг друга за волосы…

Перевод на «буйное» отделение, в сущности, является лишь наказанием, рассматривается как своеобразный карцер. Разносят обед. У каждой больной жестяная кружка и судок солдатского образца, туда ей наливают и перекладывают обед. Большинство психически больных жадны на еду.

Каждая порывается получить первой…

— Ты куда лезешь со своим заразным носом?!.. — осаживает сиделка сухонькую старушонку с провалившимся носом. — Смотри, — на «буйное» попадешь!..

Некоторые больные безучастно остаются сидеть в стороне: среди больных редки случаи объявления голодовки, но всегда в одиночку, каждая сама за себя…

Некоторые отказываются от пищи по другим причинам…

— Мне ничего не надо… Ничего мне не надо… На небе я. Преставилась. Сижу на ступеньках престола Божьего и слушаю пение херувимское… — с умиротворенным видом, ласковым ровным голосом бормочет высокая опрятная старуха…