По Японии

О удзи-гами! Кто как не ты можешь помочь своим потомкам, твоим родичам? Кто как не ты? Отведи разящий меч врага, помоги на поле битвы! Кто как не ты? Кто как не ты?

Белые рукава так мечутся и трепещут, так упрашивают, так самоотреченно умоляют богов и духов о помощи, что ясно и без слов — если боги откажутся помочь, жрицы дерзновенно земными своими покровами защитят молодого самурая от неминуемой гибели.

Ну, а если не смогут? Что ж! Упадут они тогда мертвой подстреленной птицей, обнимая свежий холмик земли в безутешном горе.

Как камни, что лежат у берегов

И в час прилива в волнах исчезают,

Так рукава мои…

Они влажны от слез,

 А люди ничего не видят

И не знают!

Мелодия трудноуловимая, прерывистая, как дыхание, с высокими всплесками звуков, течет и течет, перемежаясь лишь вздохами барабана.

Жесты танцовщиц становятся более резкими, позы приобретают оттенок требовательности, исчезает проси-тельность. Лицо мико со сжатыми губами и бездонными мазками глаз закинуто вверх, высокая тонкая шея вынесла до отказа округлый подбородок, распущенные волосы, спускаясь по спине, почти касаются пола.

— О-ми-ками Аматэрасу! Ты всесильная, ты справедливая! Ты не можешь не услышать! Ты должна помочь! Должна!!!

В руках жриц появляются мечи, длинные, отливающие синевой металла, самурайские мечи. По их широким лезвиям скользят лучи идущего к закату солнца, при взмахах над головой они горят огненными клинками. Тяжелые мечи не кажутся чем-то несовместимым с белыми шелковыми рукавами и маленькими руками танцовщиц. В далекие времена феодального средневековья в жизни женщин — жен, невест, матерей самураев меч занимал немаловажное место. Если все дни самурая были посвящены ратному подвигу или подготовке к нему, то это касалось и его семьи. Нередко даже маленькие дети принимали участие в сборах отца на битву или учение, помогая чистить оружие. Женщины должны были провожать самурая на подвиг, молиться за него, вдохновлять его своей стойкостью и мужеством. В феодальном эпосе японского средневековья — «Тайхэйки» («Повесть о Великом мире») приводятся слова старой матери, благословлявшей сына, идущего на битву:

«С древности и до сего дня, — говорит мать самурая, — те, кто рождается в домах воинов, заботятся о чести и не заботятся о жизни, думают об оставленной жене, и детях, скорбят о разлуке с отцом и матерью, но все же не колеблются пожертвовать своей драгоценной жизнью, так как помышляют о своем роде и считают позором, если над ними будут насмехаться. Если ты сохранишь невредимым тело, которое получил от меня, — этим проявишь свою сыновнюю любовь, если исполнишь свой долг и прославишь свое имя на все времена, — проявишь эту любовь еще больше! Поэтому в предстоящем бою не думай о своей жизни, не позорь отцовской славы»^[15].

Танец шел к концу. В руках мико то звенели колокольчики, которыми они усиленно старались привлечь внимание удзи-гами, то раскачивались ветви священного дерева, отгонявшие злых духов. Темп движений заметно убыстрялся. Под нервный, настороженный ритм барабана вскидывались, скрещивались, опускались к коленям тяжелые плоские мечи, захлебывались металлическими молитвами колокольчики.

Замер высокий последний звук мелодии, на какое-то мгновение тоскливо повиснув в воздухе. Танцоры молча, без поклонов покидали сцену. Аплодисментов не было. Они были неуместны на подмостках, где выступала сама история. Истории не рукоплещут, ею не восхищаются, она всегда поражает, даже когда кажется, что ты хорошо с ней знаком.

Босые ноги танцовщиц попирали не красный лак, а прах столетий. Древние деревья — немые свидетели веков кивали дремучими головами, как бы подтверждая, что все это было, было. Под вечерним небом перед нашими завороженными глазами прошло само средневековье с его фанатизмом и жестокостью, с его кровавыми драмами и трагедиями, в бряцании самурайских сабель которого и строфах феодального эпоса отразился весь путь феодального класса, — прошло мимо не оглянувшись, не останавливаясь, так, как проходит время…

А у выхода из храма нас снова встретила Япония XX века. Деловые, несколько суматошные туристы сновали между деревьями, щелкая фотоаппаратами и кинокамерами, внизу на дороге настойчиво сигналил водитель, видимо собирая потерявшихся экскурсантов. На открытой галерее храма около монаха в синем кимоно собралась небольшая очередь. Монах ставил печати на проспектах и каталогах, купленных туристами в храмах. Печати были синие и красные, с крупным замысловатым узором, занимавшим почти весь титульный лист альбомов, там же ставилась дата. Эти печати, видимо, рассматривались как память о пребывании в Никко или свидетельство того, что проспекты были куплены не в каком-либо магазине, а при личном посещении столь знаменитого исторического места.