...По имени Анна

– Привет! Не смотри на меня так. Я с работы. Я лучший чинщик московского транспорта. Как альма-матер?

– Видишь, стоит.

Я понимала, что девчонка знает меня на е-два е-четыре и несколько обескуражена моим явлением.

– Фимка был в институте? – спросила я. – У меня к нему дело.

– Фимка? – девчонка наморщила лобик. – Штеккер, что ли? Так он эмигрировал уже пару месяцев как… Собралась еврейская компания и спрыгнула с родины-матери.

Я очень хорошо представляю «морду своего лица» в тот момент. Как я открыла рот от потрясения, а потом творила из этого распахнутого рта некую улыбку удивления. Справившись с этим («Ну, дают ребята!»), я сощурила глаза, как бы ехидно, а на самом деле боялась, что разревусь, и сказала:

– Значит, дела у меня к нему нет. – И пошла, виляя задом, чего, по правде сказать, делать не умела. Но я именно так представляла себе правильную демонстрацию полного, какого-то надмирного равнодушия ко всему. Почему я решила, что задница в этом деле самое то?

За киоском я свернула в какую-то подворотню и там уже разревелась. Прямо скажу, это был бурный, но недолгий рев, перешедший в гнев и презрение. До свидания ты мог, сволочь, сказать? У тебя были все мои координаты. Мы почти год были вместе, ты кормился с моей руки, ты погружался в меня и так скрипел зубами, что выплевывал зубное крошево. Ты уходил и возвращался тут же, на ходу снимая штаны. «Не могу терпеть. Ты меня тянешь назад». И ты, гад, говорил, что такой, как я, женщины просто не может быть, что такую слепил бог исключительно для тебя. «Не давай никому! – шептал, грызя мое ухо. – Убью». Когда это было? Ну, скажем, полгода тому. Куда это могло деться, Фимка? Если у меня не делось, если моя плоть все помнит и горит?

Я молодец. Я взяла себя в руки. Израиль – не Мытищи. С ходу не отыщешь.

На другой день я пошла к платному гинекологу. Он сказал, что у меня около четырех месяцев. Ребенок нормальный. Мне не показана тяжелая работа. Я ответила, что я инженер, начальствую, а не таскаю рельсы. И стала жить осторожно, мысленно холя и нежа брошенное отцом дитя. Фимку я не просто перечеркнула, я залила его чернилами, гада такого.

На девятое мая народ собрался попраздновать дружным коллективом. У меня пять с половиной. Но живот пока еще можно скрывать. По случаю премии я купила себе костюмчик из джерси. Юбка на широкой резинке, а пиджачок прямой, с красивыми отворотами. Он, конечно, поблескивал дешевой ниткой, но яркая косынка сделала свое дело. И туфли были неплохие, на небольшом каблучке с застежкой крест накрест. В общем, я сама себе в большом зеркале понравилась. И мужики на меня глаз навострили. Или вострят только уши?

Задача у меня была простая – из одного действия. Найти и охмурить хорошего дядьку и женить на себе. Я не могла допустить слез мамы: дочь – мать-одиночка, ребенок неизвестно от кого. Я холодела от мысли, как буду выходить из роддома одна и меня будут встречать заранее поддатые мужики из моей бригады. Конечно, можно было сговориться, чтобы кто-нибудь сыграл роль счастливого папаши, но мне отца для ребенка хотелось даже больше, чем мужа для себя. Чтобы все было по-настоящему. И я готова была на все. Даже за деньги. Даже за безногого холостяка с подколотой булавкой штаниной (видение из какого-то послевоенного фильма). Ужас! Но этот вариант мне, пожалуй, нравился больше. Была надежда хорошего отношения из благодарности. У меня изъяны, у него – изъян. Вместе может получиться арифметика, два скрещенных минуса дают плюс.

Баба Груша, с которой я не говорила на эти темы, как-то посмотрела на меня сбоку и все поняла. Я разревелась как белуга – даже не подозревала, сколько во мне накопилось слез – рассказала ей все, полила дерьмом Фимку, жида проклятого, и получила от нее не то чтобы психотерапевтический урок, просто кусок опыта жизни, живущий где-то внутри Груши, не просясь наружу. А потом вдруг на̀ тебе: вышел…

Благая весть от Груши