По Южной Индии

Через множество комнат мы проходим во внутренние покои дворца, а оттуда попадаем на большую веранду с мраморными колоннами. На веранде накрыт чайный стол. Мы садимся. Перед верандой небольшой сад-двор. Это уже не английский парк, а индийский внутренний дворик. Около небольшого водоема журчит несколько фонтанов. Вдоль каменной стены сада растут розовые кусты. Вечерний воздух напоен прохладой бьющей воды и запахом чудесных персидских роз.

― Чем вы занимаетесь? — спрашиваю я хозяина.

― О, я так же, как мой отец и брат, бизнесмен. Видите ли, когда еще существовало княжество, мы владели крупным джагиром. Потом его отобрали. Вместо дохода с джагира мы имеем теперь тысячу рупий ежемесячно в качестве компенсации. На эти деньги мы в основном содержим дворец. А постоянный наш доход — другой. Теперь это бизнес, Он приносит тоже немало. Многие из аристократии теперь разоряются, а наш род всегда отличался устойчивостью.

Устойчивость — качество хорошее. Ну, а если времена бизнеса и наживы за счет миллионов нищих пройдут, чем тогда займется этот хилый раджа?

…Когда спускается на город вечер, у ярко освещенных подъездов дорогих отелей и европейских ресторанов выстраиваются, блестя лаком, автомобили новевших марок. Это городские дельцы и предприниматели приехали приятно закончить свой день. Новая знать старого Хайдарабада сорит деньгами… Когда-то этим же самым здесь занимались низамовские раджи и навабы. Теперь деньги ушли, но привычки, или, как говорила Шах Джахан, «традиции», остались.

Обедневшая феодальная знать приезжает в рестораны и отели не на собственных «шевроле» или «адмиралах» и даже не в экипажах, а просто на велорикшах. Расплачиваясь с рикшей, наваб в несвежем ширвани долго торгуется из-за аны. И в этом сказывается тоже старая привычка — желание оттягать у человека, честно заработавшего свои пять-шесть ана, хотя бы часть этих денег. Но рикши — народ стреляный, они знают навабов и держатся с ними настороже.

Закончив «дела» с рикшей, наваб входит в ресторан. Так он входил и 10–15 лет назад. Деревянная прямая фигура, надменно вздернутый подбородок, взгляд сквозь человека. Только встречают его по-иному. «Бои» не спешат навстречу, не распахивают перед ним двери, не гнутся в почтительном поклоне, не отводят на лучшие места. Они хорошо знают, что у надутого, как индюк, наваба в кармане пусто. На чаевые рассчитывать не приходится. Их усердие и преданность теперь отданы владельцам «фордов» и «кадиллаков». Наваб садится за столик, и «бои», скаля белые зубы в насмешливой улыбке, ставят перед ним стакан холодной воды. Навабу не удалось вытащить у «несговорчивого рикши» ану, и поэтому он не может заказать чай, а вода — бесплатно. Наваб сидит в ресторане весь вечер. Но здесь он уже не хозяин. Оркестр не будет играть по его заказу, а гастролирующая певичка не повторит для наваба понравившуюся ему песню. В ресторане хозяйничают другие. Торговцы, владельцы банков, промышленники. Те, которых наваб в «старые добрые времена» не считал людьми, а если иногда и прибегал к их помощи, то твердо верил, что оказывает им «честь». Теперь в их распоряжении оркестр, певичка и изысканная кухня. Это им заискивающе смотрят в глаза «бои». «Проклятые телинги, хинду, — ворчит наваб. — Они не понимают, что такое настоящая жизнь». Но все-таки остается за своим столиком со стаканом чистой воды. Лучи чужих развлечений и чужой власти греют наваба, создают иллюзию ушедшей «настоящей жизни».

Вечер кончается, уходят последние посетители, а с ними и наваб. Двери снова приходится открывать самому… На затихшей улице он подзывает рикшу и снова начинает ожесточенно торговаться. А завтра наступит вечер и опять будет то же самое…

Уходят из жизни города навабы, раджи, джагирдары. Они еще цепляются за жалкие обломки старой жизни, но их ничто не спасет.

Город принадлежит развлекающимся хозяевам лакированных автомобилей.

Нет бога, кроме бога. Индусы и мусульмане

Самые разные люди в Индии меня спрашивали: «Верите ли вы в бога?» Я отвечала, что нет. Одни удивлялись, другие не верили, третьи старались направить мою заблудшую душу на путь истинный. Когда первое замешательство проходило, обычно задавали вопрос:

― Так во что же вы верите?

― Во что я верю? Верю в науку, в лучшее будущее человечества, верю в коммунизм и, наконец, в мир.

― А! Так, значит, мир, наука, коммунизм — это ваш бог?

― Почему бог? Это вещи отнюдь не божественного происхождения.

И разговор заходил в тупик.

Как-то в Османском университете один студент мне сказал:

Если вы не верите в бога — вы верите в Дарвина.

Тут в замешательство пришла я. Я знала одного Дарвина, английского естествоиспытателя, но никак не предполагала, что мой собеседник имеет в виду именно его. На всякий случай я сказала ему об этом Дарвине.

― Да! — воскликнул студент. — Конечно, Чарльз Дарвин.

― Тогда, простите, какое отношение…

― О, самое прямое, — перебил меня юноша, — ведь он был первым коммунистом!