По ходу пьесы

Только теперь Бася заметила, что Заремба все еще лежит на полу, а из раны течет кровь. Она бросилась к раненому, опустилась на колени и пыталась приподнять его. Я тоже подошел, расстегнул рубашку, и все сомнения исчезли. Чуть ниже левого соска виднелась маленькая круглая дырочка. Я был на войне, потом участвовал в Варшавском восстании и видел много таких маленьких дырочек. Мне стало ясно, что это не царапина от твердого пыжа, а настоящее пулевое ранение. Я понял, что жить Зарембе осталось считанные минуты. С такого расстояния Бася не могла промахнуться. Она всадила пулю чуть ли не прямо в сердце.

Я вскочил, выбежал со сцены и закричал — кажется, кому-то из гардеробщиков или секретарю, не помню точно: «Сейчас же вызвать «скорую помощь» и милицию!» Тот, к кому я обратился, должно быть, выразил удивление, не понимая причин столь необычного распоряжения. Тогда я объяснил: «Заремба мертв. Его застрелили на сцене. Это убийство».

Эти слова, мое поведение, факт, что я первый сориентировался в ситуации и даже пытался спасти Зарембу, требуя немедленного вызова «скорой помощи», догадался, что популярный актер был убит, — все это следователь истолковал как один из главных доводов моей вины. Капитан, фамилии его я не знаю, твердил: «Вы с самого начала знали, что это убийство. Вы прервали спектакль, бросились вызывать «скорую помощь» и милицию, потому что сами все подстроили. Вы зарядили пистолет не холостым, а боевым патроном и ждали последствий».

Но ведь, пан прокурор, такие рассуждения не выдерживают критики. Если бы я вставил в пистолет эту пулю, то не торопился бы спасать Зарембу. Пусть себе умирает на сцене. Я делал бы вид, что ничего не заметил. А я увидел кровь на рубашке актера и прервал представление. Когда я рассмотрел рану поближе, то понял, что это не царапина от пыжа, а смертельная рана, то есть убийство. Но ведь перед спектаклем мы с реквизитором проверяли: в стволе находился холостой патрон.

Дальнейшие события развивались молниеносно. Милиция оказалась на месте уже через три минуты. Почти одновременно прибыла «скорая помощь», и вслед за ней — вторая милицейская машина, с оперативной группой.

Я встретил милицию у входа в театр. В двух словах объяснил, что произошло, и проводил на сцену. Заремба по-прежнему лежал без сознания на полу. Возле него хлопотал врач «скорой помощи». Насколько я помню, он сделал ему какой-то укол — очевидно, для поддержания сердечной деятельности. Моя жена все еще стояла на коленях рядом с Марианом и поддерживала его голову. Вокруг толпились актеры, рабочие сцены и осветители, суфлер, режиссер, директор и кто-то из секретарш.

При виде милицейских мундиров Барбара вскочила и закричала, указывая на меня:

— Вот убийца! Это он убил Мариана!

Бросив это чудовищное обвинение, жена забилась в истерике. Кто-то удерживал ее, так как она хотела на меня броситься, со сцены ее увели почти насильно. Врачу пришлось дать ей успокоительное.

Милиция действовала так, как полагается в подобных случаях. «Скорая» увезла Зарембу в клинику. Нам запретили покидать театр и допрашивали до поздней ночи. Лишь после двух часов всем позволили разойтись, а меня арестовали и доставили в милицию.

Обвинение, выдвинутое против меня милицией, основано на четырех пунктах.

Первое: я публично угрожал убить Мариана Зарембу. Я объяснил уже, что произнес эти слова в ссоре с женой, не помня себя от гнева. Им нельзя придавать никакого значения. Я никогда не думал об этом всерьез. Свидетели могут подтвердить, что в принципе я человек сдержанный, умею владеть собой. Но иногда мне изменяет самообладание, я выхожу из себя и не отдаю отчета в своих словах и поступках. В доказательство этой черты моего характера могу сослаться на два случая. Года четыре назад я поссорился с тогдашним директором «Колизея», моим близким другом Збигневом Дербичем. Я выкрикивал в его адрес различные бессмысленные угрозы и даже выскочил из директорского кабинета в поисках оружия. Разумеется, я вскоре опомнился и извинился перед директором. Он-то меня хорошо знал и от души потом смеялся.

Второй скандал случился год тому назад. На этот раз я поссорился из-за какого-то пустяка с главным машинистом. Какие-то мелкие неполадки на предыдущем представлении, а в результате, слово за слово, я набросился на беднягу с кулаками, так что он обратился в бегство. Ссора произошла на сцене. Я гнался за ним до самой лестницы, ведущей к балкончику осветителя. Конечно, опомнившись, я извинился перед машинистом, и он, зная меня много лет, согласился забыть об этой истории. Если бы моя жена была объективным свидетелем, она подтвердила бы, что есть такая черта в моем характере. Правда, такие вспышки случаются со мной очень редко, не чаще, чем раз в несколько лет.

Второй пункт обвинения — тот факт, что я прервал представление, велел опустить занавес и вызвать врача и милицию. Якобы, будучи преступником, я отлично знал, что произошло на сцене, и, проявляя чрезмерную «оперативность», хотел отвести от себя подозрения. Я уже опроверг эти аргументы и не считаю нужным к ним возвращаться.