По холодным следам

— Детка, у тебя там все в порядке? Может, тебе плохо?

До меня доносится едва слышное слово, произнесенное на выдохе.

— Что? — переспрашиваю я.

— Уйди… — Новый выдох полон боли.

Я оборачиваюсь к Джейн:

— Достань одеяло из шкафа в прихожей и положи в машину. Мои ключи на столе. Я спущусь через несколько минут.

Дочь немедленно отправляется выполнять распоряжение.

Повернувшись к двери ванной, я говорю:

— Тебе придется впустить меня. Сейчас ты откроешь дверь, хорошо?

Ничего, кроме стона и щелканья сиденья унитаза. Следующее, что я помню, — я в ванной. Не знаю, как это произошло, но позже Том рассказал мне, что проснулся от громкого стука (моего) и крика (Джули). К тому времени, как он добрался до коридора, я пробила рваную дыру в двери ванной, засунула туда руку по самое плечо, повернула защелку, вытащила окровавленный кулак и открыла дверь. Помимо моей крови с ободранных костяшек, кровь была повсюду, и вот тут-то подоспел Том — с пистолетом в руках, озираясь в поисках незваного гостя, который проник в дом и чуть не убил нашу дочь.

Я же, увидев Джули, сразу поняла, что с ней происходит. У меня тоже был выкидыш, уже после рождения Джейн. Дело это болезненное и кровавое, хотя в худшие времена я иногда жалела, что не потеряла старшую дочь именно так, а не иначе.

По лицу Джули текут слезы, я укрываю ей плечи полотенцем и помогаю подняться.

— Позвоню тебе из больницы, — бросаю я мужу, которого все еще трясет, пока он спускается за нами по лестнице на кухню. Напоследок, когда Том стоит у порога, такой жалкий, в одних трусах, я мягко добавляю: — Не знала, что у нас есть пистолет, — исключительно чтобы напомнить мужу, что он все еще сжимает оружие в руке. Том опускает взгляд и смотрит на пистолет с таким видом, словно тоже не подозревал о его существовании.

— Все в порядке, — говорю я Тому по телефону, сидя в кресле в приемном покое больницы. — Кисты яичников могут быть очень болезненными при разрыве. Скажи Джейн, что все в порядке. — Он пытается возражать. — Да, врачи тоже обеспокоены кровотечением, но вряд ли это что-то серьезное. Кровь в основном была моя, я сильно порезала руку от удара в дверь. УЗИ…

УЗИ показало маленький неровный сгусток, уже наполовину распавшийся и частично вышедший ранним утром в виде крошечных ошметков плоти в густой красной крови.

Увидев изображение на мониторе, Джули побледнела и некоторое время подавленно молчала, затем выдернула свою руку из моей:

— Выйди.

Я вышла, но прежде посмотрела ей в лицо.

Она знала.

Я заканчиваю разговор с Томом и кладу телефон обратно в сумочку. Если кто-то из сотрудников отделения неотложной помощи и слышал мое вранье, виду они не подают. Бьюсь об заклад, они стали свидетелями многих телефонных разговоров с отцами. О выкидышах, превращающихся в кисту яичников.

Я тянусь за журналом и морщусь от боли в забинтованных костяшках пальцев. Думаю об одежде, которую я купила дочери, и качаю головой. Стали ее узкие джинсы чуть теснее за последние несколько недель? Неужели я просто не заметила? Я помню татуировку; помню, как дочка сказала полицейским: «По меньшей мере полгода». Плюс последний месяц — итого семь месяцев. И я ненавижу себя за неотвязную мысль: «Она лгала, лгала, лгала…»

Но недомолвки нельзя назвать ложью, верно? Вот для чего ей нужна терапия: чтобы рассказывать ужасные подробности, которые не укладываются в общую картину, но имеют огромное значение. Разве не этим Джули занимается в кабинете психотерапевта по полтора часа два раза в неделю, используя в качестве суррогата родной матери эту Кэрол Морс? Опытного профессионала, на которого можно спроецировать мою личность, но который, в отличие от меня, сумеет выдержать любую информацию, сумеет все объяснить и расставить по местам. Психотерапевт Кэрол Морс — вот кто даст мне ответ. Она, конечно, обязана сохранять конфиденциальность, но в сложившихся обстоятельствах — беременность, выкидыш, здоровье Джули под угрозой, — возможно, найдет способ дать мне некоторое представление о том, что происходит с моей дочерью. У Джули еще столько тайн от меня, но я смогу выдержать правду. Со мной уже случилось самое страшное, что может случиться с родителями. А теперь это случилось и с Джули — в некотором смысле. У нас с ней общий опыт.

Когда ее наконец выписывают, мы идем к машине. Еще одна глубокая ночь сменилась рассветом, пока мы были в больнице. Встает солнце, шоссе пустое, вместо зноя — мягкое марево, которое обещает жаркий день. Несколько минут мы едем молча.

— Это был охранник, — говорит дочь. — В вертолете. Не знаю, почему я не рассказала. Дело в том, что… — Джули борется с собой. — На самом деле он меня не насиловал.

Пауза. Я хватаюсь за новую информацию, стараюсь подогнать ее к общей картине.