По ком звонит колокол

Тело человеческое подобно городу населенному, однако когда в городе отзвонил набатный колокол, возвещающий о пожаре, и пламя потушено, и разбросаны угли, можно лечь и уснуть, зная, что миновала опасность; с болезнями же телесными — иначе. Пусть лечение и диета заставили распасться золой угли заразы — разве избыт страх, что болезнь может вернуться вновь, — вернуться преисполненной куда большей ярости, чем та, с которой она обрушилась на нас впервые. Даже предаваясь наслаждениям и претерпевая муки, мы не можем забыть, что довлеет нам корысть, страсть к обладанию, к Meum et Tuum[796]; ничто не способно ублажить человека более, чем его наслаждение, и человек наиболее склонен к наслаждениям, уже им испытанным, во всей полноте их радостей, в прошлом — и тем самым ему принадлежащим, также как более всего боится он страданий, через которые довелось ему когда-то пройти, познав всю горькую глубину их. Так тот, кто снедаем алчностью, чьи чувства подчинены одержимости накоплением, а все способности направлены к преумножению того, чем обладает он — и только в том обретает он радость, — недоуменно дивится, как можно получить наслаждение от свободного дарения, от раздачи принадлежащего тебе. Но разве не то же самое с болезнями телесными: страдающий падучей удивляется, почему кто-то утверждает, будто подагра сопряжена с невыносимыми болями, а тот, кто страдает лишь зубной болью, боится ее не менее, чем иной боится какой-то другой напасти, и так — с каждым. Болезни, через которые мы не прошли сами, способны лишь подвигнуть нас на сочувствие тем, кому выпало их испытать на себе. Но и само это сочувствие не слишком глубоко, если только мы сами хоть в малой мере не прошли через то, чему мы сострадаем и соболезнуем у ближних наших. И, однако, когда те же самые муки мы испытываем в их средоточии, в точке экзальтации[797], где они достигают наивысшего предела — в нашем собственном теле, одна только мысль о том, что они могут повториться, вызывает в нас дрожь. И если нам суждено идти, задыхаясь, через пустыни жара, плыть через океаны пота[798], бодрствовать без сна ночь за ночью — когда кажется, что ночи не будет конца, и стенать дни напролет, когда кажется, что не склонится день сей к вечеру, — словно Природа взбунтовалась и слила воедино день летнего и ночь зимнего солнцестояний, разделенные между собой шестью месяцами — слила в один астрономический день, чья природа нарушает чин Природы, — если суждено нам стоять, как бойцу перед схваткой со старым врагом, и ждать, покуда вернутся врачи, удалившиеся на консилиум, — вернутся, чтобы дать сигнал к бою или отменить поединок, — ждать, не ведая, в какой мере благоприятные симптомы течения болезни повлияют на решение этого жюри, — если суждено нам еще раз пройти тем же путем, и не ведать, каков же будет конец его, то сие состояние, — положение сие, сие бедствие таковы, что в сравнении с ними всякая иная болезнь есть исцеление: сколь бы яростно ни пожирала нас она — несравненно легче вытерпеть приносимые ею муки. Так к бедствиям, ниспосланным нам по второму кругу (и разве не сами мы навлекли их на себя, разве есть несправедливость в том, что обрушились они на нас вновь?) прибавляются еще и те, причина коих — в смятении, что таится в нас самих: и вот мы подобны городу разрушенному — но разве не соучаствовали мы в этом разрушении? — Мы не только стоим под кровлей рушащегося дома, мы сами обрушиваем ее на себя[799]; мы не только жертвы палача (сие подразумевает вину), мы сами — палачи (а сие подразумевает позор и бесчестие), но горше всего то, что мы — палачи самих себя (а это уже сопряжено с преступлением Господних заповедей и подразумевает повинность в смертном грехе). Так мы утрачиваем даже утешение, бывшее у нас, когда впервые обрушилась на нас болезнь наша, — утешение, к которому подводила нас одна из предшествующих медитаций: говоря — "Увы, сколь жалок человек, сколь подвержен он слабости и недугам", — можно еще было утешаться этой мыслью, ибо разве сие не есть общий удел рода человеческого? — ныне же не остается нам ничего иного, как впасть в смятение, предаться самообвинениям и осуждению собственной неправедности: Увы, сколь легкомыслен я, сколь велика неблагодарность моя в глазах Господа, сколь велико мое презрение к Его орудиям, если пренебрег я Его благодеяниями, и обратил их во зло, и столь скоро разрушил кропотливый труд, позволив смятению моему вновь ввергнуть меня туда, откуда освободил меня Господь. И тут — со страхом и трепетом великим — в своих медитациях перехожу я от тела к душе, от помышлений о болезни — к помышлениям о грехе, о том преступном легкомыслии, которое стало причиной смятения моего и уязвимости моей для греха, и через него — для нового приступа старой болезни. Меня отягчает бремя великое, и тем вероятнее повторение приступа, тем опустошительнее грозит оказаться он -тем яростнее набросится на меня враг мой и предаст меня казни мучительной, что, вернувшись, найдет он страну сию ослабленной и пустынной. Покуда болезнь не была нам явлена во всем своем ужасе, мы, если и испытываем перед ней страх, то страх безотчетный, ибо не ведаем, чего бояться. Однако страх есть наиболее истощающее и опустошающее из наших переживаний, а потому повторное соскальзывание в отчаянье недуга, который только-только отступился от нас — и который все еще нам угрожает, — есть ближайший повод, неизбежный позыв, чтобы пережить страх.