По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России

Для нас, депортированных, все эти предметы первой необходимости были недоступны. В Николаевке пимы были на вес золота: они доставались по наследству, в случае необходимости чинились и почти никогда не продавались. Поэтому наша коммуна впала в спячку; причем теперь нам угрожал не только голод, но и холод. Анушка и Тереска жались друг к другу в своем углу, писали бесконечные письма, ждали ответа и по очереди приобщались к «польской летучей библиотеке». Она состояла из тех немногих книг, которые сопровождали ссыльных всю эту дорогу (хотя мы не взяли с собой ни одной). Их аккуратно разделили на несколько тоненьких частей, которые потом, если погода позволяла, тайно передавались из рук в руки польской общиной. Это благодаря николаевской «летучей библиотеке» я узнал роман Сенкевича Quo vadis, за который он получил Нобелевскую премию. Посылки из Вильно от семьи матери были радостными вехами. Мы рано ложились спать. Света не было, кроме моего пузырька, а он предназначался для моей домашней работы. Ранний отбой также был способом согреться и убить время.

Все это время мать шила свои одеяла и иногда пыталась улаживать конфликты. Их было немного. Все понимали, что спокойствие — одно из средств выживания. Периодически Гала сочиняла очередное стихотворение, и мы посылали его в Вильно и еще куда-то. Интересно, достигло ли хоть одно из них пункта назначения. Иногда удавалось убедить мать перестать шить, и она рисовала карандашом. Она нарисовала своих троих детей, и это привлекло внимание Хозяина. Со временем его тоже удалось убедить ей позировать. Его маленький портрет — самый лучший из ее рисунков.

Мы с ужасом ожидали приближения Рождества. Дома это был самый счастливый момент литургического цикла: радостное соединение материального и духовного. Мы начали робкие и очень скромные приготовления. Что-то из посылок откладывалось на Wigilia — сочельник, который отмечается 24 декабря с появлением первой звезды. С этим проблем не было: холодное сибирское небо было кристально-ясным. Хозяюшка пригласила наших женщин сделать (под ее руководством) настоящие русские блины. Скамья Владека была конфискована и преобразилась в праздничный стол под белой простыней. Под «скатертью» было много сена — напоминание о вифлеемских яслях. После ритуальных вежливых отказов Самойловы присоединились к празднику. Мы произнесли молитвы и преломили облатку, благополучно дошедшую до нас из Вильно. Мы обменялись пожеланиями (в духе «В следующем году в Иерусалиме!»), пианиссимо пели рождественские гимны и проливали слезы. И по сей день наш первый сибирский сочельник остается счастливым горьковато-сладким воспоминанием.

Через два года, когда мне было четырнадцать, я описал нашу повседневную жизнь в Сибири: «Зимой в маленькой, покрытой плесенью комнатушке, где мы жили вдесятером и где руки коченели от холода, при свете пузырька я учился по учебнику, который иногда удавалось одолжить у кого-нибудь из своих же депортированных. Мы почти всегда были голодны. Борьба за выживание чередовалась с болезнями. Нас депортировали из Польши без теплой одежды, и сибирской зимой мы страдали от постоянных обморожений лица, рук и ног».

У меня отмерзало лицо каждый день во время моих походов в школу, но я упорно ходил, потому что открыл для себя радость учения. Одежда моя никуда не годилась: у других детей были пимы, мне же приходилось довольствоваться старыми отцовскими ботинками для верховой езды. Но я был готов платить эту цену. Во мне было мало чистой любви к знаниям: я просто открыл радость победы вопреки всему, и мне было приятно добиваться лучших успехов, чем другие. Это не очень хорошее чувство, но очень сильная мотивация. Труднее всего давался русский язык, и победа над ним вызвала у меня восторг. А он, в свою очередь, привел меня в школьную библиотеку, в которой в основном были труды по марксизму-ленинизму, но было и какое-то количество классической русской литературы и даже несколько книг иностранных авторов. В свободное время я начал совершать регулярные набеги на русскую belles-lettres:[19] Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого… Они и до сих пор завораживают меня не меньше, чем тогда. В Николаевке же я открыл для себя Шекспира, Диккенса и Робби Бернса — в русских переводах.

Моей второй страстью была математика, хотя здесь я и должен был склониться перед блистательным Гришкой Палеем. Мы оба учились на «отлично», но ему, в отличие от меня, пятерка давалась без усилий. Мы учились по превосходному дореволюционному учебнику Киселева.