По краю бездны

В книге, разумеется, отсутствует продолжение: повествование завершается в момент, когда на горизонте появляется гавань Саутгемптона. Но читателю будет интересно узнать, что Михал Гедройц добился успеха в жизни. Черпая силы в сознании того, что он выжил, он прекрасно адаптировался к принявшей его стране, в совершенстве овладел ее языком, преуспел в бизнесе и со своей женой-англичанкой создал образцовую семью с четырьмя чудесными детьми. Кроме того, уже выйдя на пенсию, Михал Гедройц занялся изучением зародившейся в Средние века литовской государственности (с Литвой у него сохранилась неразрывная связь), нашел время для публикации книг и статей и широко распахнул двери своего гостеприимного дома для друзей и коллег. Сегодня Михал Гедройц, наследник давно ушедшей эпохи, и его жена Рози могут с гордостью и удовлетворением оглядываться на свою долгую жизнь, состоявшуюся вопреки драматическому началу. Вокруг их очага с удовольствием собираются друзья со всего мира впитать уроки savoir vivre[1] и savoir survivre.[2]

Норман Дэвис

Глава 1 Опасность

Август 1939 года шел своим чередом. Гости города разъехались; начинался сбор урожая. После бурного лета мать вернулась к своим любимым саду и ульям — и мужественно переносила укусы и распухшие глаза. Отец, поздоровевший после летнего отдыха, загорелый и худой, сбрил бороду и отращивал волосы, пытаясь вернуть своей стриженой голове приличный вид.

Мою старшую сестру Анушку отправили в дальнюю гостевую комнату, «норку», как ее все называли, чтобы ничто не отвлекало ее от учебы. Ей предстояла пересдача университетских экзаменов за первый курс, которые она завалила два месяца назад, увлеченная водоворотом варшавского сезона. Окно комнаты выходило в парк, Анушка держала его распахнутым, и как-то утром в него влетела сова, искавшая после ночной охоты укромный уголок. Сестра обрадовалась компании, и сова поселилась на высокой печи. Так норка стала их общим убежищем, и отец, неизменный оптимист, видел в этом добрый знак: сова, символ возвышенных мыслей, наставляет легкомысленную студентку. В действительности же моя старшая сестра не особо себя утруждала. Ее свободный распорядок вполне соответствовал неспешному образу жизни совы. Атмосфера в норке гармонировала с жарким летом за окном.

Моя сестра Тереска только что сдала свою «матуру».[3] Это было достижением для семнадцатилетней девушки, и в награду родители разрешили ей поступить в Варшавскую высшую школу журналистики. Мечта должна была сбыться в сентябре, и она в эйфории ждала осени. А пока каждую свободную минуту проводила в седле, будто желая уверить своего норовистого мерина Ветерка, что разлука будет временной.

Мне тоже предстояло выйти в большой мир. Отец постановил, что в течение года я буду посещать «самую лучшую» частную школу в Варшаве с довольно претенциозным названием «Будущее». Затем я должен был поступить в Первый кадетский корпус во Львове. Отец придерживался мнения, что мне требуется мужская дисциплина, а львовский корпус как раз этим отличался. Эти планы находили у меня горячую поддержку. Первый кадетский был школой моей мечты: столичный блеск и перспектива военной славы перевешивали любые возможные сомнения относительно армейской муштры.

Усадьба и две прилегающие к ней фермы — мой маленький мирок — продолжали свое мирное, замкнутое на себе существование. Конечно, поговаривали о войне, и мы знали, что наша кавалерийская бригада во главе с молодым генерал-майором Владиславом Андерсом уже передислоцирована к границе Восточной Пруссии. Его конные отряды проносились мимо нашей усадьбы во время недавних маневров — и нам они казались непобедимыми. Двадцать лет назад, во время польско-советской войны, такие люди, как Андерс, разбили Красную армию. Я совершенно не замечал, каким озабоченным становился мой отец (опытный штабной офицер). Большая карта Европы, недавно появившаяся в его кабинете, была усеяна булавками и стрелками, нацеленными на Варшаву с севера, запада и юга. Вскоре нашу немецкую гувернантку, фрейлен Мари Шмидт, отправили обратно в Берлин. Сборщики фруктов, тоже немцы, незаметно исчезли. Мадемуазель Фелисите, французская гувернантка, уехала домой. В последние дни этого августа на почту стали часто отправляться верховые: отец напряженно ожидал указаний из Варшавы.

А я посреди всех этих событий жил как ни в чем не бывало и не задумывался, что все это означает. Напротив того, я был полностью поглощен своей новой ролью: теперь я сопровождал отца, когда он объезжал поместье. Это был своего рода обряд посвящения: я оставлял женщин и детскую ради публичного выезда с отцом. Говоря языком деревни, я вступал в роль «панича», молодого господина. Я помню, как внимательно отец наблюдал за мной во время этих поездок. Тогда я считал, что он проверяет, насколько хорошо я держусь в седле. Сейчас я думаю, что в преддверии надвигавшегося шторма он вдруг забеспокоился, как я буду расти без него.