По кромке двух океанов

…Самолет по-прежнему бросает. Три раза мы уже садились на какие-то озера вблизи маленьких палаточных лагерей, геологи оставляли там часть своего груза, тюк или ящик, и мы снова поднимались в воздух. Сейчас идем на посадку в четвертый раз.

— Часа два тут задержимся, — говорит первый пилот, как только мы подруливаем к берегу огромного озера.

Оба пилота легко спрыгивают с крыла на рыхлую торфяную землю и с интересом наблюдают, как бородатые геологи таскают на своих спинах многопудовые ящики.

На берегу сушатся сети, стоят три летних, с берестяными покрышками, чума, носятся лохматые собаки с закрученными бубликом хвостами — оленегонные лайки, с любопытством разглядывают незнакомых людей чумазые, полуголые ребятишки.

Несколько человек в малицах с откинутыми назад капюшонами тороплртво гребут на лодке к берегу.

— Здравствуйте, — раздаются голоса.

— Рыбка ловится? — спрашивает второй пилот.

— Есть маленько, — уклончиво отвечает тот, что постарше. Он переводит взгляд на меня и улыбается. — А я тебя, однако, помню. Ты у нас уже был однажды, когда на двух лодках ехал в Боганиду. Пять человек вас тогда было, нет, шесть. Одна женщина, между прочим. Правильно я говорю?

Совестно признаться, но мне никак не удается вспомнить, кого мы тогда встретили у истока вытекающей из озера Боганиды. Помню несколько балков на берегу, долган в национальных одеждах, учителя, насквозь светящийся изнутри летний чум, где нас наскоро угощали великолепным малосолом из нельмы…

— Не помнишь?… Ай-я-яй, какая плохая у тебя память! — сокрушается старик.

— А вы здесь рыбачите? — спрашиваю я, стараясь поскорее переменить тему разговора.

Мой собеседник глубоко кивает головой с давно нестриженными черными волосами.

— Из хетского совхоза мы. В конце мая еще на олешках приехали. Неважно, однако, ловится. Лабаз-озеро еще льдом закрыто, на Тонском ловим.

Каюсь, не узнал и озера. Да это и не удивительно: озеро огромное, мы высаживались тогда на южном его берегу и через два дня, надув резиновые лодки, поплыли искать проход в вытекающую из него Боганиду.

— На час отлучиться можно? — спрашиваю у пилотов.

— На час можно…

Тундра здесь сухая, не то что на Ямале, идти нетрудно, приятно похрустывает под ногами ягель, и я иду-бреду, подминая сапогами пеструю тундровую флору: лютики, вейники, мятлики, еще только зацветающую клюкву, незабудки. Все это какое-то уж очень миниатюрное и беспомощное перед суровой природой. Карликовая березка здесь уже не поднимается над землей, а стелет по ней свои тонкие, как былинки, веточки. А вот и карликовый папоротник. До чего же у него изящное кружево и такое тонкое, что разглядеть его как следует можно только в лупу! Между прочим, этот потомок пышных папоротниковых зарослей каменноугольного периода впервые засняли на Таймыре кинооператоры с ледокола «Сибиряков» в 1932 году.

Через полчаса, взобравшись на холм, я вдруг начинаю смутно угадывать уже виденное однажды. Ну да, те же воткнутые в землю ребром плоские каменные плиты. Говорят, что это языческие надгробия долган, еще не принявших христианства. Плиты везли издалека, за сотни верст.

А вот и небольшое, в окружении невысоких холмов озеро. Как и тогда, оно все заселено пернатыми. Завидя человека, они поднимают страшный крик, и я сажусь на высокую сухую кочку, чтобы они успокоились, а сам любуюсь и этими холмами с застругами снега в долинах, и прозрачным небом, и этим озером с удивительно чистой студеной водой, и этими привольно чувствующими себя здесь утками.

Все озеро заселено
слетевшимися с юга кряквами,
прославившимися давно
своими ссорами и драками.
От человека не таясь,
не опасаясь соглядатая,
весь, долгий день судачит всласть
вся эта братия крылатая.
Стоит отчаянный галдеж -
родители с птенцами возятся.
Пожалуй, станет невтерпеж
от этой всей разноголосицы.
Как в детском садике, точь-в-точь;
чуть прекращается сумятица
лишь в час, когда, минуя ночь,
по горизонту солнце катится.
Когда рождающийся день
еще не обозначен метою,
когда не знаешь, свет иль тень
за этим таинством последует.
И вновь поднимут ералаш,
не помышляя о приличии,
и возятся, и входят в раж
с заботами своими птичьими.
Пока не встанут на крыло,
светло поблескивая перьями,
как будто шашки наголо
перед атакой кавалерии.