По любви

Он заправил ремни за плечи, разжал меха и врезал «Катюшу».

Стратегический запас

От праздности и лжи, от суетных забав

Я одинок бежал в поля мои родные,
Я странником вступил под сень моих дубрав,
Под их навесы вековые…

Иван Бунин. Подражание Пушкину

Загрустить было отчего: по октябрьскому небу бежали быстрые клоки облаков, уже не таких ангельски белых, как летом, а с темной свинцовой начинкой, что должно было означать только одно – скоро зима.

Борис Полушкин ехал на попутке и дремал. Рюкзак со всеми его вещами лежал на коленях. Обратной дороги не было. Только вчера окончательно разругался с женой, которая сказала ему свое последнее слово. Раз не может найти хорошей работы – пусть катится на все четыре стороны. Такой папаша им не нужен. А жить без копейки она не собирается.

А ещё объявила, что давно встречается с другим мужчиной, вполне состоятельным и не таким круглым дураком, как Боря Полушкин. Видно, есть ещё чем мужика позабавить. Поди, мощной грудью завлекла. У них есть всё: и деньги, и секс. А годы, прожитые с бестолковым Борькой, были роковой ошибкой.

Полушкин спорить не стал. Молча собрал вещи. Прибежали из школы дети – десятилетний Вася и четырнадцатилетняя Юленька. Обнял их на прощанье. Прослезился. Сказал, что едет в командировку, а когда вернётся, не знает.

И вот теперь – полоска шоссе, ревущий мотор грузовика и путь в далёкую глушь, на родину стариков, в совесть забытых могил, где он не появлялся уже лет двадцать. Аж с самой армейской службы. И могил-то не найти, наверное. Ведь даже и не вспоминал. Деревеньку своего детства. Крутился в семейных заботах. Работал. А вот теперь пришлось сваливать. Вишь, как судьба крутанула.

С дороги в деревню, до которой было ещё двенадцать километров, вела разбитая, в закисших грязью колеях и частых зеленеющих лужах грунтовка, по которой не ездили совсем – видно, было некому. Только грибники какие проскакивали тут.

А вот живёт ли там кто? На это надежды было мало.

Деревня Осиновка и отродясь была всего о пятнадцати дворах, а уж теперь наверняка кто помер, а кто в город сбежал.

С такими мыслями Полушкин тащился в родную деревню. И крутилось в голове предательское: неужели всё это с ним происходит? Неужели это он сейчас не сидит у телевизора с бутылочкой холодненького пивка и не смотрит футбол? Неужели это не ему в тёплой ванне трут спину и на просторной кухне не его кормят вкусным ужином с ароматным борщом, жареным мясом и разварной картошечкой?

Не ему. Потому что он вот уже два с лишним часа голодный месит осеннюю грязь по деревенскому бездорожью и мёрзнет.

Предчувствие не обмануло. Уже смеркалось, когда он вышел из леса и увидел на взгорке родную Осиновку. Точнее, то, что от неё осталось. Ближайшие избы, пустые, с распахнутыми окнами без стёкол, кланялись ему провалившимися крышами и покосившимися стенами. Везде пустота. Ни в одном окошке не видать огонька. Ни одна собака не залаяла. Мёртвая деревня.

Куда ж он припёрся? А вдруг изба-то его не сохранилась, как вон вместо избы Кузнецовых один бурьян да куст сирени, или того хуже – вообще кто-нибудь её разобрал?

Пошёл дальше. Порывистый ветер хлестал по лицу. Как назло, пошёл противный мелкий дождь, и руки занемели от влажного холода.

Родная избёнка стояла. Маленькая белая мазанка с крохотным покосившимся крылечком горбатилась, окружённая зарослями не кошенной годами травы, заброшенными яблонями и кустами малины. Душистые зелёные яблоки антоновки валялись перед заколоченным накрест окошком горницы.

Полушкин поднял одно. Надкусил и разжевал, ощущая неповторимый кисло-сладкий вкус, и принялся открывать дверь. Ключей не было. Ржавый замок как-то сам съехал с места с гвоздями в петле, которая звякнула об дверь и почти отвалилась, оставшись болтаться на честном слове.

В сенцах было сыро и темно. Дверь в избу была не заперта. Он вошел и стал искать хоть что-нибудь, чем можно было бы осветить комнатку. На кухоньке, в печной полке, нащупал свечной огарок в плошке. Стало быть, со светом сегодня. Поднял валявшийся на боку старый стул, усаживая на место отскочивший кружок-сиденье. Чиркнул зажигалкой, затеплив свечу. Присел сам.

Ну, вот и приехали…

Достал из рюкзака буханку чёрного хлеба и банку говяжьей тушёнки. Вскрыл туристским ножом. Пожевал походный ужин. Было неуютно и холодно. Отовсюду тянуло сыростью. Печь с наполовину вывернутой дверцей без плиты завывала в трубе разгулявшимся ветром. Топить, значит, было нельзя. Он погасил свечу, присел на холодный диван в горнице, ёжась от холода.

Задумался. О жизни своей. О смерти…

В такую минуту ощущал себя полным ничтожеством. Мелкой и никому не нужной земной тварью, брошенной и забытой вещью. Как брошено и забыто было всё здесь, куда он пришёл. И знал, зачем пришёл.