По метеоусловиям Таймыра

В приёмной, пристроившись на уголке стола секретарши, Кузьмин что-то писал. Солонецкий постоял рядом, потом не терпящим возражения голосом сказал:

– Идите в мой кабинет, Геннадий Макарович, что вы здесь бедным родственником… Я в котлован. – И уже выходя, спросил: – Где, кстати, Костюков? Ему бы тоже полезно в котловане развеяться.

– Илья Герасимович в моём кабинете с Ладовым.

– А, ну да…

В машине Солонецкому опять напомнило о себе сердце.

Водитель достал папиросу, но Солонецкий, хотя никогда прежде этого не делал, попросил:

– Не кури.

Расторгуев обернулся, удивился страдальческому выражению лица шефа, предложил:

– Может, в больницу заедем?

– Положат, не поедем, – не согласился Солонецкий.

– А мы, Юрий Иванович, к врачам не пойдём, я вас к моей жинке по блату. Она у меня медсестра, уколы ставит…

– Мудрый ты, Расторгуев, – через силу улыбнулся Солонецкий. Боль не утихала, и он решился: – Давай, вези, будь по-твоему, кольнёмся…

Пока Расторгуев бегал договариваться со своей женой, Солонецкий, закрыв глаза, ждал в машине. Он отодвинулся в глубь салона, чтобы не здороваться со знакомыми врачами, пробегавшими из одного корпуса в другой.

Не дай бог, ещё заведующий выйдет, подумал он. Опять про переходы вспомнит между корпусами, скажет, что врачи от этого болеют.

А может, и правда, и от этого тоже?

Он проводил взглядом молоденькую голоногую врачиху, перепорхнувшую с одного крыльца на другое.

Хорошо, что сейчас ещё не холодно, а когда сорок с гаком?..

Построю, решил он. Сегодня же прикажу…

– Пойдёмте, Юрий Иванович, – прибежал запыхавшийся Расторгуев. – Договорился. Сейчас там как раз никого.

Жена Расторгуева оказалась строгой высокой женщиной с полными крепкими руками.

– Стенокардия, – утвердительно произнесла она. – Выше закатайте рукав.

Она вонзила иглу в мышцу, и тонкая струйка невидимо стала рвать волокна.

Солонецкий представил, как они не выдерживают и, растянувшись до предела, лопаются. Так лопались тросы, когда в первую зиму здесь, среди вьюги и заносов, тракторным караваном пробивались они к зимним складам в устье реки, выдёргивая из ям один трактор за другим, проходя в сутки не больше километра. И всё же прошли…

– Спасибо, сестричка. Только договоримся, никому…

– Не скажет, – заверил Расторгуев. – Она у меня не говорливая.

…Турова в конторе не было.

После укола Солонецкому стало легче, сердце больше не давило, не напоминало о себе, и он спустился в котлован.

Он шёл среди сверкающих точек сварки, гудящих машин, звенящих кранов впервые один. Никто не освобождал дорогу, не отвлекал разговорами и никому не было дела до высокой, плотной, сутуловатой фигуры, неторопливо пересекающей гудящее, наполненное людьми маленькое пространство между скальными уступами. Его узнавали, но здесь был другой ритм, другая, нежели в его кабинете, атмосфера, и никто не спешил выказать ему своё чинопочитание.

Здесь были другие люди.

В который раз отмечал это Солонецкий, делал зарубку на память, чтобы на досуге подумать, осмыслить этот парадокс, но возвращался в каждодневную суету и забывал.

Проскочил мимо Матюшин, старый прораб, прошедший огонь и воду, строящий четвёртую гидростанцию. Проскочил, чуть кивнув, приветствуя начальство. А ведь доведись им встретиться в управлении – Матюшин другой: мнущийся, краснеющий, неловкий.

– Здравствуй, Юрий Иванович, – вывернулся откуда-то сбоку Туров.

– Ты уже по-зимнему, – отметил Солонецкий чёрный овчинный полушубок на нём.

– Здесь холоднее, чем в посёлке. Я ещё неделю назад распорядился на зимнее обмундирование всем перейти.

– А что у тебя марш весь ходуном ходит… Бульдозер стоит возле вагончика, не нужен он тебе?

Не хотел об этом говорить Солонецкий, но сказалась привычка. Много лет назад, когда ему дали маленькое строительное управление, он решил, что с первых же дней должен показать свою внимательность и, выезжая в подразделения, всё время помнил о своей задаче: увидеть всё до мельчайших подробностей. О замеченном он не говорил сразу, а растягивал на несколько дней. Вскользь на очередной планёрке вспоминал о неубранной куче гравия, о просевшей плите или валявшемся под ногами рулоне рубероида. Словно между делом, интересовался, убрали, исправили?.. И если начальник подразделения начинал мяться в нерешительности, обещал: «Проверю». Скоро его подчинённые знали, что он всё видит, ничего не упускает и не забывает.

Через год, выезжая на объекты, Солонецкий отметил, что каждый его визит стал почище инспекторской проверки, и, уезжая, был уверен: через пару дней всё им замеченное, а порой и незамеченное, будет исправлено.

Со временем и с новыми должностями такая необходимость отпала, но привычка подмечать всё, даже мелочи, стала уже неодолимой. Он реже теперь бывал на объектах – не хватало времени на такие вот прогулки, но по-прежнему умел цепко ухватить всю картину строительства, словно сфотографировать в памяти, и затем долго возвращаться к ней мысленно.

– Плотники внизу опалубку закончат, подлатают марш. А на бульдозере насос полетел, я на своей машине послал бульдозериста на склад.

– Что, такой мелочи у тебя не нашлось?