По направлению к Свану

По произведениям Бергота я представлял его себе хилым, разочаровавшимся в жизни стариком, у которого умерли дети и который все горюет о них. Вот почему я читал, вернее — пел про себя его прозу, быть может, в большей мере doice[62] и lento[63], чем это было написано; самая простая его фраза приобретала для меня трогательную интонацию. Особенно я любил его философию — она завладела мной навсегда. Из-за нее я с нетерпением ждал, когда мне по возрасту можно будет перейти в коллеже в класс, именуемый «философией». Но я мечтал только о том, чтобы меня там учили жить по Берготу, и если бы меня предупредили, что метафизики, которыми я увлекусь, ничего общего с ним не имеют, я почувствовал бы отчаяние влюбленного, которому в ответ на его слова, что он останется верен до гроба, замечают, что у него будут другие любовницы.

В одно из воскресений, когда я сидел в саду, мне помешал читать Сван, пришедший к моим родным.

— Что это вы читаете? Можно посмотреть? Как, неужели Бергота? Кто же вам посоветовал?

Я сказал, что Блок.

— Ах, это тот мальчуган, которого я у вас здесь как-то видел и который ужасно похож на беллиниевский портрет Магомета Второго[64]! Это просто поразительно: такие же брови дугою, такой же крючковатый нос, и такой же он скуластый. Когда он отпустит бородку, это будет вылитый Магомет. Во всяком случае, у него есть вкус: Бергот — чудесный писатель.

Заметив, что на моем лице написан восторг перед Берготом, Сван, никогда не говоривший о своих знакомых, из любезности сделал для меня исключение.

— Мы с ним коротко знакомы, — сказал он, — я могу попросить, чтобы он надписал эту книгу, если это доставит вам удовольствие.

Я застеснялся, но зато начал расспрашивать Свана о Берготе:

— Вы не знаете, кто его любимый актер?

— Актер? Понятия не имею. Мне известно лишь, что он не знает равных Берма, — ее он ставит выше всех. Вы ее видели?

— Нет, родители не пускают меня в театр.

— Жаль. А вы упросите их. Берма в «Федре», в «Сиде» — это, если хотите, только актриса, но, знаете, я не очень верю в «иерархию» искусств. (Я заметил, — и меня это поражало в его разговорах с сестрами моей бабушки, — что когда Сван говорил о вещах серьезных, когда он употреблял выражение, которое должно было изъяснить его взгляд на какой-то важный предмет, он старался выделить его при помощи особой интонации, рассеянной и насмешливой, он как бы ставил его в кавычки, делая вид, что не несет за него никакой ответственности, и как бы говоря: «Вы знаете слово иерархия»! Так говорят одни чудаки». Но если это было чудно, то почему же он сам говорил: иерархия?)

Мгновение спустя он добавил:

— Ее игра так же благородна, как любое великое произведение искусства, ну как… — Он засмеялся. — …как шартрские королевы[65]!