По направлению к Свану

— Я сыграю для господина Свана фразу из сонаты, — заявил пианист.

— Дьявольщина! Надеюсь, это не Сонорная соната? — явно рассчитывая на эффект, спросил Форшвиль.

Доктор Котар, никогда не слышавший этого каламбура, не понял его и решил, что Форшвиль ошибся. Он поспешил подойти к нему и поправить его:

— Да нет, не Сонорная, а Сонная соната, — сказал он убеждено, решительно и торжествующе.

Форшвиль разъяснил ему, что «сонорная» значит громозвучная. Доктор покраснел.

— Ну как, доктор, ведь остроумно, а?

— Да это я еще Бог знает когда слышал, — ответил Котар.

Но тут их разговор оборвался; из-под зыбей выдержанных скрипичных тремоло, трепетный покров которых простирался над ней двумя октавами выше, — так с вершины двухсотфутовой горы, за кажущейся головокружительной неподвижностью водопада, нам видна крохотная женская фигурка, — вдали всплыла короткая изящная фраза, прикрывавшаяся длительным колыханием прозрачного, бескрайнего, звучащего полога. И Сван в глубине души воззвал к ней как к хранительнице своей любовной тайны, как к подруге Одетты — подруге, которая, вне всякого сомнения, посоветовала бы ему не обращать внимание на Форшвиля.

— Как жаль, что вы запоздали! — сказала г-жа Вердюрен одному из верных, которого она нарочно пригласила почти к «шапочному разбору», — такого Бришо мы еще не слыхали, — каскад красноречия! Он уже уехал. Как ваше мнение, господин Сван? Если не ошибаюсь, вы сегодня видели его в первый раз, — сказала она с намерением подчеркнуть, что знакомством с Бришо он обязан ей. — Ведь правда, наш Бришо — одно очарование?

Сван учтиво поклонился.

— Вы не находите? Значит, он не произвел на вас впечатления? — сухо спросила г-жа Вердюрен.

— Да нет, напротив, большое, я от него в восторге. На мой взгляд, он только, пожалуй, чересчур безапелляционен и чересчур игрив. Порой хотелось бы меньшей прямолинейности, большей мягкости, но чувствуется, что он много знает и что он милейший человек.

Гости засиделись.

— Редко когда госпожа Вердюрен бывает в таком ударе, как сегодня, — поспешил поделиться своим впечатлением с женой доктор Котар.

— Что такое, в сущности, эта госпожа Вердюрен, — сводня? — спросил Форшвиль художника, которому он предложил поехать вместе.

Одетта с грустью смотрела вслед Форшвилю; она не решилась сказать Свану, чтобы он не провожал ее, но дорогой она была не в духе, а когда он спросил, можно ли к ней зайти, она ответила: «Конечно», — но при этом досадливо передернула плечами.

Когда гости разошлись, г-жа Вердюрен спросила мужа:

— Ты заметил, каким глупым смехом смеялся Сван, когда мы говорили о госпоже Ла Тремуй?

Она обратила внимание, что Сван и Форшвиль, произнося эту фамилию, несколько раз опускали частицу «де». Не сомневаясь, что это они делали нарочно, чтобы показать, что они не благоговеют перед титулами, г-жа Вердюрен мечтала выказать такую же независимость, но она не уловила, какая грамматическая форма эту независимость выражает. А так как малограмотность была сильнее ее республиканской принципиальности, то она все еще говорила «де Ла Тремуй» или допускала аббревиатуру в стиле шансонеток или подписей под карикатурами, скрадывавших «де»: «д'Ла Тремуй», но тут же спохватывалась и поправлялась: «Госпожа Ла Тремуй». «Герцогиня, как величает ее Сван», — прибавила она с насмешливой улыбкой, свидетельствовавшей о том, что она только цитирует его, но не берет на себя ответственности за такое наивное и нелепое наименование.

— Должна тебе сказать, что он набитый дурак.

Вердюрен ей на это ответил:

— Он человек неискренний, двуличный, и нашим и вашим. Ему хочется, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Полная противоположность Форшвилю! У этого человека, по крайней мере, что на уме, то и на языке. Вы вольны с ним соглашаться или не соглашаться. А Сван — ни то, ни се. Одетте, как видно, гораздо больше нравится Форшвиль, и я ее понимаю. Сван корчит из себя перед нами светского льва, поклонника герцогинь, но ведь у Форшвиля как-никак есть титул: он всегда был и останется графом де Форшвилем, — со вкусом произнес Вердюрен последние слова, как будто, изучая историю графского рода Форшвилей, он тщательно взвесил особую ценность пожалованного Форшвилям титула.

— Должна тебе сказать, — снова заговорила г-жа Вердюрен, — что он счел своим долгом сделать несколько ехидных и довольно глупых замечаний насчет Бришо. Он не мог не обратить внимания, что Бришо любят у нас в доме, — значит, он хотел задеть нас, испортить нам настроение. Он из тех, которые в глаза одно, а за глаза другое.

— Я же тебе давно говорил, — заметил Вердюрен, — это неудачник, ничтожество, завидующее всем, кто хоть что-то собой представляет.