По небу полуночи ангел летел...

«Да, скифы мы! — Белый волк осторожно освобождает впалую грудь Багдадова от тоталитарной оккупации. — Да, азиаты мы!» Напрягается Багдадов, не ведая — то ли радоваться освобождению своему, то ли печалиться. А Белый волк, ухмыляясь, продырявливает бумажный плакат и резким, грубым движением напяливает его на голову умалишенного, да так внезапно, что тот только успевает выдохнуть: «Ой!»

Захмелевший народ, спустившийся с трапа океанского лайнера, обнаруживает на набережной городского умалишенного, облаченного в большой испанский воротник, как кабальеро. «Кажется, карнавал начался», — предполагает Бордюрчиков.

Тут кабальеро начинает выделывать изысканные пируэты, по-лебединому взмахивая трагическими руками в сторону рокеров, не торопясь удаляющихся в сумеречное пространство: «Милиция! Милиция!» Но милицейский воронок, посверкивая голубыми мигалками-моргалками, отъезжает индифферентно. «Если власть безучастна, — соглашается Поребриков, — значит, праздник действительно начался».

Подделка

Временами Петербург испытывает неподдельный интерес к своему исконному наименованию. Петр есть имя каменное, и камень этот — драгоценный изумруд, густо-зеленый, как пустынная балтийская волна. Его кристаллическая система шестиугольна, как шестиугольна каменная крепость с бастионами, воздвигнутая Петром Первым на берегу пустоты. Такая мистическая связь не бывает случайной.

Когда-то самый большой изумруд принадлежал царю Соломону, который преобразил его в священный сосуд. Этот сосуд был захвачен крестоносцами в Палестине и доставлен в Геную, где поначалу хранился в железном сундуке дожа, а потом был торжественно перенесен в собор святого Лаврентия. По повелению императора Наполеона, покорившего генуэзцев, священный сосуд изъяли из собора, как трофей, и отправили в Париж, где вскоре признали его обыкновенным сосудом густо-зеленого стекла и возвратили назад. Так самый большой в мире изумруд оказался подделкой.

Вообще, подделка есть плод зеркального ума, стремящегося воспроизвести идеальный образец, созданный Творцом, и уже в силу этого являющийся неповторимым. Искусством подделки в совершенстве владеет дьявол, который способен лишь подражать творению Божьему. У дьявола нет своей творческой идеи: он умеет только заимствовать, копировать, профанировать. Увы, Петр Первый тоже был копировщиком — он старательно подражал иноземным образцам. Как отмечал Жан-Жак Руссо, «у Петра не было подлинного гения, того, что творит все из ничего — он имел подражательный талант».

Изумрудный город, построенный по чужим чертежам, целое столетие пристраивался к чужим именам. Он сказывался то Новым Римом, то Новым Амстердамом, то Северной Венецией. Так всегда случается, когда отсутствует свое собственное Я — свой собственный миф. В средневековье подобное самозванство называлось научным термином — translatio nominis. Как будто, присвоив другое имя, можно обрести и другую сущность — ее красоту, ее великолепие, ее славу. А получается, что никак не получается — в Штатах есть и Москва, и Петербург, но они все равно являются заштатными городишками.

А русский Петербург стал мировой столицей лишь тогда, когда придумал свою неповторимую легенду — легенду о том, как оживает камень Петра. Возвышался себе у невских вод громовой валун с простертой царственной рукой, и вдруг — воскрес, поднялся на дыбы и поскакал по мостовым, преследуя бедного умалишенного. Уже не имеет значения, настиг он его или не настиг, а вот то, что поднялся среди ночи и понесся во всю мощь, — представляется судьбоносным. Отныне в Петербурге каждый камень кажется громовым, кажется живым, поскольку знает и исподволь готовится. Но что он знает, к чему готовится, не знает никто, кроме камня. Может — опуститься на дно к чертогам морского царя, как Садко Новгородский, а может — поплыть вниз по течению, через моря-окияны, как Антоний Римский. В общем, каменный замысел — великая тайна, которая и составляет суть петербургской легенды.

А ведь все начиналось с обыкновенной подделки.

Опаньки с притопом

Конечно, сам Петр Первый не был подделкой хотя бы потому, что был первый. За ним последовали Петр Второй и наипаче Петр Третий, который наяву оказался ужасным бунтовщиком Емельяном Пугачевым. После четвертования на Красной площади в Москве имя Петра разбрелось на все четыре стороны, и теперь каждый, кому не лень, называл себя Петром. Особенно много Петров, понятное дело, скопилось на берегах Невы. Эти самозванцы даже создали дурацкое братство Петек, которых отличали особые петушиные гребешки, а именно:

наглость,

нахрапистость,

беспардонность,

бесцеремонность,

беззастенчивость,

бессовестность,

бесстыдность,

нахальство,

дерзость,

буйство,

неистовство,

исступление,

бешенство,

ярость,

гнев.