По осколкам разбитого зеркала

Георгий казался другим, особенным. Он был мужественным, умным, образованным, с хорошим вкусом. И в наш роман мы влетели стремительно, о нем даже еще не узнали коллеги, которые могли бы меня просветить. Да, теперь я понимаю, что Наташка могла быть только его проектом. Из девочки – угловатой, застенчивой, ничего яркого, особенного, изящного и выдающегося, только интересный, богатый голос, – он создал профессиональную звезду с незабываемой внешностью. И ни единого дефекта в движениях, никакой фальши в выражении значительного, особого лица. Натали Вин. Галатея моего любовника. Наташка, соученица по классу фортепиано районной музыкальной школы. Я была тогда настолько взрослее и красивее, что ее рядом со мной называли только так, пренебрежительно – Наташка, девочка на побегушках.

Я, наконец, решилась выйти из спальни. Прошла на негнущихся ногах в прихожую, влезла там в туфли, взяла сумку и попыталась открыть входную дверь. Мне помог Георгий, вывел на улицу и сказал:

– Мне придется вернуться. У Наташи истерика. Прости, Эмилия. Только я виноват в том, что все произошло, как в плохом анекдоте. И случайность: жене понадобилось срочно приехать к врачу. Я тебе позвоню.

Дома никого не было: родители на даче. Я сняла с себя все, в чем была в этот позорный день, бросила не в корзину для грязного белья, а в мусорное ведро на кухне. Я никогда больше это не надену. Я казалась себе пошлой, липкой, вряд ли это ощущение можно смыть водой. Как в анекдоте, сказал Георгий. Да, было бы смешно. Если бы узнать такое о ком-то другом. Я и сама могла бы пошутить о себе. В конце концов, это все просто пикантно, тот самый грех, который меня возбуждал. И роль у меня все же более выигрышная, чем у Наташки. Дело именно в этом. В том, что Наташка. В том, что это ее муж. В том, что ее ребенок стал свидетелем, плавая в своем пузыре.

Я наглоталась каких-то таблеток и капель, бросилась спасаться сном. Но так и не сумела уснуть, только загнала себя в неподвижность, которая пытала меня самыми жестокими видениями. Наташке тринадцать лет, она разбила колено, я промыла его в туалете школы, завязала своим носовым платком. А она пищит от боли, как котенок, личико несчастное, мокрое, все в бледных веснушках. И мне так страшно жалко ее, что я поцеловала эту детскую коленку, тонкие косточки. Сейчас я видела то лицо и живот на седьмом месяце. Она кривит рот уже от другой боли. О, я знаю эту боль. Я бежала когда-то с нею через Москву, через ночь, спасаясь от бывшего мужа.

Нет, он не бил меня. Вроде бы никаких моральных истязаний. Просто я больше не могла дышать рядом с ним. Мой бывший муж Петя Кириллов работал со мной в том отделе, из которого я ушла. Когда мы поженились, у нас было много общих интересов, одно дело и отсутствие отторжения вместо притяжения. Тогда казалось, что этого достаточно: очень хотелось зажить самостоятельной жизнью. Был один маленький недостаток, который я считала плохим чувством юмора, не самое страшное. Петя имел привычку по любому поводу задавать вопрос: «Сколько это будет в бабках?»

Очень быстро я поняла, что юмор тут ни при чем. Это был в самом широком смысле его единственный вопрос и забота. Узнав, что у нас будет ребенок, он спросил: «Сколько это будет в бабках?» И дальше все время уточнял, что нужно ребенку, сидел вечерами в гугле, находил цены и считал на калькуляторе, сколько будет в бабках, издавая потрясенные или возмущенные возгласы. Тут-то и стало понятно, что отсутствие отторжения может быть только временным. У меня оно сменилось жгучим, непреодолимым отторжением, презрением и физическим отвращением. Невозможно было допустить, чтобы ребенок появился на свет в этом безвоздушном пространстве.

Бежала я ненастной, холодной и скользкой ночью. Несколько раз падала. В квартиру родителей уже вползла на четвереньках. И в разрывающей тело боли, в луже крови я понимала одно: ребенок рвется на свободу от нас обоих. От жизни, которую мы не смогли ему дать.

И в этот день ко мне вернулась боль во всех подробностях. Только у женщины, которая корчилась в муках, было лицо Наташки. Когда я сумела встать, в поту, шатаясь, то чуть не позвонила Георгию, чтобы спросить: как она. Не случилось ли чего-то страшного? Конечно, я этого себе не разрешила. Откуда мне было знать, что впереди такое страшное, какое не приснится ни в одном кошмаре.

На следующий день было воскресенье. Ни одного звонка. Я просто считала уползающие часы, ждала и боялась вестей. Была почти уверена, что Георгий позвонит в понедельник, не из дома. У меня не хватило сил и решимости поехать на работу, позвонила, сказала, что простудилась и работаю над материалом дома. Он не позвонил. Так прошла неделя. В тишине, темноте неизвестности, в потерянности и тоске.