По осколкам (СИ)

Он делает от трона ко мне длинный шаг и смотрит сверху вниз — словно бы мальчишка заглядывает в колодец, про который говорят, что там живет чудовище, ворующее детей, и вот он пришел его победить. Потом ведет головой в странном движении: медленно крутит надо мной носом, как бы принюхиваясь, но не слышно, чтобы он втягивал воздух. Наверное, это просто привычный жест уставшей шеи, постоянно держащей вес тяжелого головного украшения.

Наконец он чуть прикрывает свои подведенные глаза и в тихой задумчивости произносит:

— Кто, как не Ходящие, может спросить с меня о моей силе и потребовать доказательств? Перед кем, как не перед Ходящими, мне держать свой ответ?

Да чтоб рассыпалось!.. Я ведь так толком и не знаю, что именно на этом осколке известно о нас! Кому только в голову пришло про меня сказать, что я из лучших, когда я по глупости через шаг иду вслепую?

И вдруг:

— Улыбнись!

Вздрагиваю и рассыпаю свое раздражение, теряю, не понимаю…

Что? Что он хочет?

— Улыбнись же, — давит вождь, нависая надо мной, становясь шире, и даже стены будто бы сжимаются, а жуткий плащ из вымерших животных сейчас оживет и бросится на меня, наверняка у него где-нибудь когти!

— Я… я не улыбаюсь… Мое лицо… Я не считаю себя красивой, когда улыбаюсь. И смех мой мне не нравится. Он громкий. А я не люблю громких звуков.

Он расслабляется, отодвигаясь на пару ладоней — и я уже могу дышать ровнее. Все становится на свои места, стены держат мягкие границы, плащ прирученным зверем обнимает хозяина. Ко мне возвращается спокойствие и собранность.

— Я ценю твою откровенность, Инэн из Ходящих. Я отвечу тебе и тоже буду с тобой откровенен, — начинает он тихо, а потом переходит почти на тайный шепот. — Мне всегда было тесно. Я сначала ждал свободы, потом искал ее. Видел свободу в удовольствии, в наслаждении, в умении жить… Много чем разжился сам, не дал разжиться другим…

Его голос становится тягучим, как смола, но смола с примесью искусственных загустителей. Пожалуй, я сама иногда говорю так же, выбирая каждый звук, понимая, что многое наигранно.

— Потом надоело, искал уединения, видел в нем что-то важное. Много бродил, был в опустевших поселениях. Далеко отсюда есть огромное озеро… жил я и там, на краю земли.

— Ты видел именно край?

— Там загибается и не пускает… Я проверял… Едва выплыл… Думал, конец земли — и мне конец… Однажды понял, что ждать мне нечего, а искать то, что искал, больше не хочу, потому что все оно — бегство и на самом деле слабость. Верну-улся…

Гипнотический, низкий, плавный… оборачивается вокруг меня плотными змеиными кольцами. Сжимает. Доверившись мне из-за веры в нашу силу или по иным причинам, все же остерегается. Стремится пленить меня, заточить, срастить с удушающим лишайником на стенах…

Прикусываю губу изнутри, чтобы сбросить наваждение.

Помогает.

— Вернувшись, ты сразу понял, что с твоим народом что-то происходит?

— Мне было что понимать?.. Я сам другой жизни здесь не знал. Не знал, что мы можем выращивать еду, а для себя прежде ловил рыбу, в заброшенных поселениях ел что росло… Не знал, как назвать, но откуда-то догадывался, что можно есть. Наверное, слышал когда-то… О пище не из воды и о Ходящих мы сохранили память. Только память…

«В обоих случаях сомнительная».

— …кружила все чаще вокруг того, что видели здесь мои собственные глаза. Позже я все-таки разглядел кое-что. И горячо захотел защитить людей от болезней, которые их истощали при сытости, от смертей, поджидающих даже младенцев… Когда понял, что хочу их уберечь, я ощутил в себе огромную силу… Другие тоже ее ощутили, что сделало меня еще сильнее.

Тело мое против воли дергается вперед, а с языка едва не слетает: «Я тоже! Тоже ее ощутила!» Но я замираю, переношу вес обратно на пятки и плотно сжимаю рот. Не обо мне сейчас.

— Меня выбрал Старый Фич. Тогда он был вождем.

Я кошусь туда, где недавно сидел за троном старик:

— А сам он на тот момент уже осознал, что оставляет в наследство преемнику?

— Что знал Старый Фич, не скажет даже он сам, — говорит вождь, и мне слышится в его медленном гулком голосе трещинка доброй иронии. — Он передал мне не кровь и не дом, но много большее. Ни в одно из его времен не было вражды или голода. От меня требовалось немногое — я продолжил, сохраняя его правила, удерживая его манеру, не ссорясь с почтенными… Но постепенно стала давить… неизменность. Вернее… Меня чуть с башни не сбросили, едва я спросил, почему наша кормилица не стареет, когда у всех, кто возле нее по заводи мальчишками бегал, уже туман на головы прилег.

Не сразу, но до меня доходит, что это он о седине — одном из маркеров жизни на осколках.

Одна-ако. Не слишком ли?.. Он — единственный из людей, кто пришел к мысли, что искаженные не стареют. Среди наших сотню оборотов потратили, чтобы только начать присматриваться и фиксировать наблюдения!

— Не сбросили тебя, значит, — замечаю я. — А сейчас и вовсе подрагивают, стоит тебе косо взглянуть… Из твоего правления выходит, что ты народу свою силу особенно не показывал. Однако они ее чуют и подчиняются.

— Что ты хочешь сказать?