По понятиям Лютого

– Студента, я считаю, вообще трогать не надо было, – безапелляционно, как всегда, заявил Пономаренко и опять широко зевнул. – Вон, Канюкин наш перенапрягся у него на обыске, сам не свой потом ходил, башкой мучался… Говорит мне: «Нечисто там что-то, нехорошее это место…» Где он, кстати?

– Лечиться пошел Канюкин, – хмуро сказал Хромов. – Знаю я его лечение. Завтра услышу запах, разверну – и, трах-тарарах, на медосвидетельствование. Будет знать, сыщик бананов…

– Я ничего не понимаю, хоть режь, – тихо перебил его Мазур.

Он уже с минуту или две сидел, уставившись в какую-то бумагу, одну из тех, которые взял со стола, чтобы сдуть пепел.

– Что там еще?

– Фоторобот. – Мазур приподнялся, протянул бумагу Хромову. Прежде чем отдать, еще раз скосил на нее глаза.

– Тот самый, который Рутков показывал. Я его на столе нашел. Тут какая-то ерунда получается. Смотрите…

Хромов положил фоторобот перед собой на стол. Нахмурился.

– Твою ж мать…

Теперь там было изображено другое лицо. Не Матрос. Совсем другое. В висках у начальника угро заныло, засверлило.

Пономаренко вскочил, грохнув стулом, подошел к нему, заглянул через плечо.

– Так это ж Студент, вылитый! – присвистнул он. Покосился на застывшего неподвижно Хромова, на Мазура, лицо у него удивленно вытянулось. – Так подожди, здесь же Матрос был нарисован, так?

Никто ничего не сказал. Медленно поднялся с места Ляшковский, всё это время ковырявшийся крошечной отверткой в своих старых часах, тоже подошел к столу, развернул к себе рисунок.

– Какой еще Матрос? – пробормотал он сонным голосом. – Студент, как на паспорте…

– Это другой фоторобот, – сказал Хромов сквозь зубы.

– Я тут все бумаги пересмотрел, – сказал Мазур. – Других просто нет…

– Ну как нет?! – взвился вдруг начугро. – Как нет?! Воды в Сахаре нет – а у нас все есть! У питерских два фоторобота было, значит! Один они показали, а другой забыли!.. Ты что хочешь сказать, трах-тарарах, что мы сбрендили тут, что ли? Студент, трах-тарарах! Я не вижу, где тут Студент! Где он?!

Хромов схватил бумагу, ожесточенно помахал ею в воздухе, скомкал и швырнул в мусорное ведро.

– Всё! Нет Студента! Я вам вот что скажу, зяблики вы мои пернатые…

Хромов широким жестом смахнул в мусорку остатки семечек и шелуху, сунул в стол стакан, поставил на пол бутылку, словно решил раз и навсегда навести здесь порядок – прямо здесь и сейчас, раз и навсегда, без всяких исключений и поблажек.

– Хватит психологию разводить! Студент, не Студент, такой фоторобот, сякой фоторобот – по банану! Мы сыскари, а не собрание домохозяек! Мы конкретную работу делаем! И, трах-тарарах, так оно и есть! Кстати, раскрытие по Эрмитажу все равно ленинградцам бы пошло, а не нам!

Он перевел дух, помассировал пальцем горящий от боли висок.

– Так, мужики… Сегодня вы хорошо поработали, устали, вот вам всякая шелуха в голову и лезет. Все просто и понятно. А иначе и не бывает. Поэтому приказываю: все дружно встали и шагом марш отдыхать. Разрешаю немного добавить, только не нажираться. И чтобы через минуту я ваших хмурых рож не видел. Все понятно? Тогда вперед и с песней!

Ляшковский встал, со вздохом убрал отвертку в карман.

– Если б немного раньше, оно понятно. А так поздно уже, ничего ж не работает.

Пономаренко дернул его за рукав.

– Не зуди, Колян, – шепнул он. – На вокзале рюмочная до шести утра.

– Не увлекайтесь там! И не вздумайте по фонарям стрелять! Серый, забери бутылку, на улице выбросишь!

– Есть, Иван Павлович, – покорно кивнул Пономаренко. – А насчет стрельбы не беспокойтесь, один раз получилось – сын родился!

Опера ушли, закрыли дверь. Слышно было, как они попрощались в коридоре с дежурным. Потом с улицы донеслись невнятные голоса, скрип снега под ногами. И стихло всё.

Хромов сидел неподвижно, стиснув кулаки. Оставшись один, он почувствовал, как лишился вдруг чего-то важного, необходимого, привычного. Понимания лишился. Уверенности. Еще минуту назад твердо знал, что все сделал правильно: Студента не трогал, повесил все на покойного Матроса, в этом была простая и жизненная правда, как хлеб за двадцать копеек. Он даже операм своим все это растолковал, и они поняли. А сейчас он сам не понимал. Зачем? Почему? Ведь ясно, как майский день, что в Эрмитаже работал именно Студент!!! Хватка его, наглость его, форс, интерес – все там его, Студентово! Это было настолько очевидно, неоспоримо, что Хромов просто растерялся. Как будто вчера он пьяный стоял и мочился посреди центральной улицы Энгельса, думая, что так и надо, а сейчас только об этом узнал.

Но почему они-то молчали?! Мазур, трах-тарарах, матерый опер, он не собаку, медведя съел на кражах, почему, трах-тарарах, почему не остановил его?!

Нет, не молчали. Никто не молчал. С ним спорили. Он просто не слушал и затыкал им рты. Не слышал… А почему сейчас – слышит?

Хромов приподнялся, достал из мусорного ведра смятый фоторобот. Разгладил его на столе.

Студент. Твою ж мать. Хоть на стенку вешай. Это ж сколько выпить надо, чтобы увидеть вот здесь Матроса? А он ведь не пил…