По повестке и по призыву

На одном из участков немец наши войска, стоявшие на правом берегу, стал теснить, шли сильные бои, и наш полк погнали на выручку. У нас было 4 пушки, и каждую возил свой автомобиль. В это время я уже был наводчиком, у нас был «ЗИС-5», а у остальных американцы: «Форд», «Шевроле», «Студебеккер». С горючим было трудно: давали для «ЗИСа» три ведра керосина и ведро бензина, из которого шофер себе отливал в бутылку. «Американцам» — наоборот: три бензина и ведро керосина. Если требуется завести машину, да еще утром, то наш «ЗИС» из этой бутылочки хлебнет, сам заведется и других заведет с буксира.

Так было и в то утро, когда потребовалась помощь нашим войскам на правом берегу. Пока наш «ЗИС» заводил «американцев», они уехали, а мы загрузились снарядами, подцепили свою пушку, но когда приехали, те три пушки уже почти окопались. Расположилась батарея на опушке лесного пятачка, команда: пушка от пушки 40 метров. Так вышло, что командир батареи ушел в лесок, что впереди нас, к 5-й нашей батарее (кстати, ею командовал немец по национальности) согласовывать действия, а я был и наводчиком, и командиром орудия. Посмотрел на высокий правый берег Дона, на лесок, где стоит 5-я батарея, на то место, на котором стоит наша пушка, и вижу: если враг подойдет близко, то наши снаряды будут задевать верхушки деревьев, поэтому я самовольно отодвинул место для пушки еще метров на 80.

Поставили пушку, окапываемся, машина ушла в укрытие, приходит комбат и спрашивает у лейтенанта, пришла ли четвертая? Пришла. «Да нет ее тут», — возмущается комбат. Лейтенант отвечает: «Она немного дальше». Прибегает к нам разъяренный комбат и кричит: «Что за самовольство, кто позволил нарушать правила?!» Я начал оправдываться, да где тут — получай 5 суток гауптвахты. Это первая и последняя в моей жизни «губа». В лесочке на свежем воздухе приставили ко мне часового, нашего же солдата, и мы начали обустраивать мою «губу». Вырыли ямки по колено, сами сели, опустили в ямки ноги, закурили. В это время связисты дали связь со взводом управления и поступила команда: «Огонь!» Начали три пушки стрелять, слышу — прицел с каждым выстрелом уменьшается, немец все ближе к Дону, он в мертвой зоне для наших орудий и тем более для 5-й батареи — она ближе нас к берегу. Тут бегут с 5-й и кричат: «Не стреляйте, ваши снаряды рвутся у нас над головами». Все стихло, не стреляет наша батарея, не стреляет 5-я батарея, а я кричу: «А наша пушка может стрелять!» Комбат: «Стреляй!» Так я на губе, без снятия с наказания начал стрелять. Комбат 5-й взял на НП в свои руки командование, и мы одной пушкой начали палить: израсходовали свой боезапас, своей батареи и начали носить снаряды с 5-й.

Поначалу я вскакивал со станины при выстреле, отрывался от панорамы, а затем прыгал вместе с пушкой. Телефонист передавал данные и благодарности от комбата 5-й.

Ствол раскалился, из откатников вытекала тормозная жидкость и кипела, а я угорел. На мой счет записали несколько пулеметов врага, четыре миномета и много фрицев. После боя (атаку мы отбили) с того берега возвратились наши разведчик-наблюдатель Карпов и связисты Свистков и Улановский. Как рассказали позже, на середине Дона лодку обстреляли из пулемета, и Улановскому пуля попала в грудь, он только и успел сказать: «Передайте маме, что я честно погиб за Родину». На нашем берегу его и похоронили.

Большое наступление

Потом нас перебрасывали то в одно, то в другое место — поддерживали свои войска на правом берегу. Вскоре очутились мы в районе Клецкой — Мелоклецкой.

Освоились, наступила осень, немец дошел до Сталинграда, шли жесточайшие бои, наша дивизия и полк держали оборону на Дону в районе Клецкой — Мелоклецкой. В ноябре выпал снежок, хорошо подморозило, нас одели в зимнюю форму: солдатам ватные брюки, бушлаты, офицерам полушубки.

Устроили баню. В небольшом сосновом лесочке поставили машину с котлом и трубами с дырочками, по которым текла теплая вода, и «душегубку» — так называли машину для прожарки белья и верхней одежды. Мылись прямо поддеревьями на снежку, одевались в еще горячее из «душегубки» белье.

Чем ближе к концу ноябрь, тем больше к нам прибывало техники, солдат, орудий, «катюш»[6] и «андрюш».[7] Стало ясно — что-то будет. 18-го вечером объявили полную готовность — идем в наступление. В каждой батарее были свои пристрелянные цели, был не один боекомплект снарядов. Рано на рассвете 19 ноября все вокруг на разные голоса загрохотало, и тысячи снарядов обрушились на позиции фашистов. Часа через два через реку по льду прошла пехота, тронулись вслед и мы. Со стороны немцев никакого сопротивления — кто если и остался жив, то убежал без оглядки.

Задень прошли около 20 км, вошли в первую станицу, запомнилось большое кладбище с дощатыми невысокими крестами и касками на них. Жители говорили, что в могиле под крестом лежит не один, а несколько убитых немецких солдат.