По поводу одной машины

Сидя за своим столом, Рибакки видит, как Бонци взбирается по железной лестнице, которую рабочие прозвали «Голгофой»: она ведет в дирекцию. С понедельника до сегодняшнего дня, то есть до четверга, — в третий раз. По своей инициативе? Или по вызову, к инженеру д'Оливо? Кроме как у начальника цеха, селектор, связанный с верхним этажом, есть только в соседнем клубе, где сидят конторщики, — на столе у господина Ваи. Господин Ваи — мрачный тип лет шестидесяти, похожий, бедняга, на беспозвоночное: голова его — как бы утолщение шеи, а шея — сужение торьса, поэтому с незапамятных времен за ним закреплена беспощадная кличка Яйцевидный Червь.

В эти дни Рибакки не раз наблюдал (стрекота селектора через перегородку не слышно), как торс-шея-голова перегибается через стол за трубкой; вот он не спеша ее снимает, описывает рукой полукруг, чтобы не запутался провод. Рибакки подмечает (он может разглядывать господина Ваи беспрепятственно: тот сидит к нему спиной), как до противного точно он рассчитывает каждое движение, равномерно распределяет затрачиваемые усилия, чтобы нагрузка на торс-шею-голову была равна нагрузке на трубку-руку. Господин Ваи ждет. Все еще ждет. Стало быть, на проводе инженер д'Оливо. Все свои приказы д'Оливо отдает лично: вызывает к себе секретаршу, знаком указывает на селектор, произносит имя нужного человека и, когда тот на проводе, заставляет и его и секретаршу ждать, пока он, д'Оливо, не соблаговолит обратить на них внимание. Итак, господин Ваи ждет — ждет и потеет. Голый череп покрывается мелкими капельками. Все еще ждет или уже получил свою порцию? Ибо речь может идти только об одной-единственной тираде: на конторщиков такая привилегия, как быть объектом телефонного словоизвержения инженера д'Оливо, не распространяется.

Но вот торс-шея-голова господина Ваи отделяется от трубки-руки и ввинчивается в черный кокон халата. Виден лишь яйцеобразный череп, склоненный над гроссбухом, картотекой или протоколом. Все его участие в разговоре свелось к двум «слушаюсь»: одному — в начале, другому — в конце беседы. Лишнее доказательство того, что собеседником его был не кто иной, как д'Оливо. Внезапно голова господина Ваи изменила положение, она склонилась набок и закачалась, будто сместился центр тяжести. А Бонци? Бонци у себя в закутке. Всюду он поспевает, этот Бонци: то он возле «Гумбольдтов», то возле «Бронделей», то возле «Фиатов», то возле намоточных. Его можно видеть на складе запасных частей и неподалеку от «Авангарда». То он верхом на своей неразлучной табуретке, то подпирает столб за спиной у работницы. С неизменной черной тетрадкой в руках или в кармане чистенькой спецовки. Интересно, понесет ему сейчас мальчишка, что на побегушках в конторе, листок с так называемым «внутренним сообщением»? Нет, никого не видно. На этот раз никого. Может быть, конечно, это случайное совпадение, но так повторялось уже несколько дней: после разговора с д'Оливо Ваи словно подает невидимый сигнал — Бонци срывается с места, мчится к «Голгофе» и, перепрыгивая через три ступеньки, в два счета оказывается наверху.

Рибакки смотрит на часы, рисует в блокноте кружок, укладывает в нем две спички, одну без головки, — вместо минутной и часовой стрелок. И начинает ждать. Проходит четверть часа. Двадцать минут, двадцать пять. Полчаса… Проходят тридцать пять минут… В последний… нет, в предпоследний раз он пробыл там тридцать восемь минут. И имел наглость еще целых четыре минуты простоять на лестнице, словно это место на виду у всего цеха специально предназначено для раздумий. Вытащил из кармана черную тетрадь, стал что-то записывать… Уж не протокол ли встречи с д'Оливо? Или д'Оливо дал ему какие-то инструкции через голову своего главного помощника?

Воспользовавшись тем, что Бонци принес очередную диаграмму производительности труда за истекшие две недели («Количество рабочих часов на машину»), Рибакки, мельком взглянув на лист, сказал:

— Присядьте.

Он склонился над диаграммой и стал ее изучать, тщательно, как всегда — э, нет! — тщательнее, чем когда-бы то ни было. И пером ставил на полях крестики. Бонци смотрит куда-то вдаль, сквозь стеклянную стену. Оказывается, достаточно подняться на полтора метра над уровнем цеха, чтобы охватить взглядом все необъятное машинное хозяйство, конвульсивное мелькание шатунов, терпеливое вращение больших зубчатых колес, маховиков, катушек… Ничто не может сравниться с этим зрелищем — ни вечные снега, ни голубые зеркала озер, ни цветущие луга, ни золотистые поля, ни леса… Вот это — панорама! Какое многообразие, какой размах, какая гармония! Торжество человеческого разума! Но сколько еще надо обновить, переделать, преобразовать, заново изобрести, все более упрощая частности в соответствии с целым и наоборот. Ах, если бы распоряжался всем этим богатством, командовал отсюда, с этой высоты, не бюрократ от производства и не жандарм, а молодой, способный, целеустремленный специалист! Если бы… В этом вся загвоздка…

И не то вопросительно, не то утвердительно:

— Я могу идти…