По прозвищу Китаец

Строчки его любимого поэта Цюй Юаня пришли сами собой: …Гонит странника ветер За бегущей волною…

Китаец ощущал себя единственной разумной силой в океане ночного ноябрьского беспредела. Эта мысль приободрила его. Ведь, часто выходя из дома и держа путь в офис, он особенно остро чувствовал, как плотно пригнана кожа к его мускулам, как счастливо, но бесцельно напрягается его тренированное тело, не зная, куда применить свою упругую мощь и скользящую гибкость.

Он шутя преодолел довольно крутой подъем и пересек Советскую. Пронеслась грохочущая попсовым шлягером «Муси-Пуси» «девятка», и опять все стихло. Китаец закурил.

Каков он? Женщины – каждая на свой вкус и характер – пытались определить это. Одни упрекали его за резкость, другие – за холодность, третьи – за строптивость или невнимательность. Но все хотели сохранить, привязать, оставить подле себя. Странный народ эти женщины, с тонкой снисходительной улыбкой подумал Китаец, кичатся своей чувствительностью и интуицией, а не могут понять, что то холодное равнодушие, в котором они усматривают его основной недостаток, – не что иное, как попытка скрыть горячность, страстное неистовство или надрывающую душу нежность. Ибо ему не хотелось привязываться и привязывать. Почему?

Опасная работа детектива, конечно. Но самым главным мотивом было другое – желание сохранить и, если потребуется, отстоять свою внутреннюю свободу, которую он понимал как независимость от определяющего влияния обстоятельств. Стечение же последних он склонен был рассматривать для себя не как непреодолимую совокупность трусливых демаршей или откровенное приспособленчество, а как решаемую в принципе ситуацию, как вызов своим духовным и физическим способностям. Именно поэтому он и не знал, каков он.

Единственное, что он понимал, это то, что от юной поры, когда ты весь – то мягкое пламя, готовое объять целый мир, то гордое противодействие и бунт, то зовущая к самопожертвованиям пылкая серьезность, осталось только смутное чувство неприкаянности и недовольства, которое порой копошится и ерепенится в душе. В нем народилось новое «я». Это «я» уже не могло ничего принять без оговорок, оно подсматривало за ним, когда он, например, лежал на диване, читал, думал, строил планы на будущее или когда занимался любовью. Это маленькое хладнокровное «я» даже каким-то диковинным образом подружилось с до сих пор не изжитой в нем юной самонадеянностью и мальчишеской уверенностью в шаткости мира и в возможности его изменить.

Как-то, уже закончив МГИМО и ударившись в журналистику, он поймал себя на мысли, что жизнь поступила с ним, как клейкая бумага – с мухой. Он почувствовал себя пойманным общими понятиями о социальном престиже, карьере, удачной личной жизни. И тогда это самое мальчишество взбунтовалось в нем. То, к чему он пришел сейчас, Китаец не мог бы назвать счастьем или несчастьем. Скорее это было подвижным равновесием, компромиссом с собой и миром, который он тем не менее каждый раз должен был заново отвоевывать у людей и обстоятельств.

И донжуанство Танина было лишь логическим следствием его неверия в совершенство, в общую идею совершенства, если выражаться точнее. Мир для него в хорошую погоду или в начале многообещающего любовного романа представлял безостановочное кружение маленьких совершенств, одно из которых он как раз и намеревался поймать за радужные стрекозьи крылышки.

Китаец уже был на подходе к Большой Казачьей. Сегодняшний ночной звонок не вызвал у него недоумения. Практика частного детектива не бывает спокойной, особенно если этот детектив, как Танин, прямо-таки обладает даром ввязываться в разного рода рискованные предприятия. Танин ни разу еще не подвел своего клиента, не говоря уже о том, что спас не одну жизнь и не одну репутацию. В кругу тех, кто искал его защиты или просил об услуге, а также среди местной газетной братии, с которой Танина связывало его журналистское прошлое, принимая в расчет его происхождение и внешность, его называли Китайцем.

* * *

Улица Московская, где Китайцу забили «стрелку», была одной из центральных улиц Тарасова. Она соединяла два вокзала – речной и железнодорожный, и даже в этот поздний час по ней двигались автомобили.

Китаец догадывался, что убивать его не собираются, во всяком случае, сейчас, но все же отошел к дому, подальше от проезжей части. Он взглянул на часы, хотя и без того знал, что время, отпущенное ему, уже истекло.

Те, кто назначил ему встречу, довольно удачно выбрали место для нее. Если бы он привел за собой ментов, то последним было бы сложно спрятаться где-то поблизости. Сам же Китаец вообще стоял на пятачке, продуваемый всеми ветрами и открытый всем пулям. Но данное обстоятельство его сейчас волновало меньше всего, если вообще можно было употребить слово «волновало» по отношению к Китайцу. Зачем им понадобилась Бедная Лиза? Это более-менее было ясно – чтобы надавить на него. Но, видно, ребята не в курсе, что давить на Китайца – себе же дороже выйдет.