По пути

Клиентов в заведении стало меньше, и мужчина из-за стойки направился к ним. Чёрная щетина покрывала его щёки, сложившиеся вертикальными складками от широкой добродушной улыбки.

— Рустам-паша, сколько лет, сколько зим! — с лёгким акцентом проговорил он.

— А, Салим, здравствуй! — Рустам встал из-за стола, и мужчины приветственно обнялись.

— Галя, знакомься, — Рустам вернулся за стол, — это Салим — брат Гасана, хозяина этого заведения. Лучше Салима никто в окрестностях чебуреки не готовит.

Галина вежливо кивнула. А Салим разулыбался шире.

— Красавица твоя Галя! А Марина, что ты раньше приводил, на днях тут была, привет велела передать.

Дверь в чебуречную открылась, впуская порцию холода, и Салим, напоследок хлопнув Рустама по плечу, заторопился обратно к прилавку.

Галина вскрыла салфетку и тщательно, обстоятельно вытерла руки. Допила остывший чай.

— Рустам, мне, наверное, пора. Я вызову такси на улице, чуть-чуть подышу свежим воздухом.

Рустам молча встал, подхватил её пальто, помог, как в гардеробе ДК. Оделся сам. И решительно взяв её за руку, направился к выходу.

Ночное февральское небо в городе — лишь тёмная муть, подсвеченная электрическим освещением. Галина попробовала забрать свою руку, но Рустам не пустил, потянув за собой по тротуару.

— Там на главной улице всегда таксисты клиентов ждут, — пояснил он. И тут же продолжил: — Слушай, Галя… Салим прост как валенок. Готовит хорошо, но… После контузии у него что на уме — то и на языке. Зато брат при деле держит, таким тяжело… Ай, всё равно нехорошо получилось…

Галина ничего не ответила. Ощущение тепла ушло. После жаркой чебуречной воздух кололся, возвращая к действительности.

— Галя, смотри на меня. — Рустам остановился и она послушно перевела взгляд куда-то на его переносицу. Вроде бы и в глаза, но мимо. — Марина была давно, лучше себе нашла, из таксистов. А я такой как есть, Галя. Всякое было. Что дальше — Бог знает. Но сейчас я именно там, где хочу быть. А ты?

— Я не знаю, мне… мне домой пора, Рустам, — лишь сказала она.

В молчании они дошли до широкого проспекта. Около такси Рустам наконец-то отпустил её руку, договорился с водителем и открыл Галине дверь на заднее сиденье.

— Не провожай меня, тебе потом долго ехать, — Галина смотрела в сторону, и Рустам всё понял правильно.

Захлопнув за ней дверь, он подошёл к окошку таксиста и расплатился. Вернулся на обочину и небрежно отсалютовал Галине на армейский манер. Машина тронулась, Галина закрыла глаза, закуталась в воротник пальто. Оно пропахло чебуреками. Теперь этот запах всегда будет напоминать ей о Рустаме.

Всю дорогу до дома она пыталась вспомнить, а кто, когда в последний раз ей задавал простой вопрос: «Тебе сейчас хорошо, Галя?» Когда в последний раз она сама себя об этом спрашивала? Когда её «хорошо» стало для всех неважным?

* * *

Двухкомнатная «гостинка», которую семейство Закировых именовало домом, встретила Рустама тишиной и запустением — впрочем, как всегда. Иса, подрабатывавший по ночам дворником-грузчиком-сторожем, отсыпался перед работой. Дэн же, наверняка, шатался где-то по городу с такими же, как он, лоботрясами.

Рустам был не в духе, и дверь за ним громко хлопнула, став первым внешним проявлением злости.

Ещё с армии он знал: злость бывает разной. Бывает как защита ценного — именно это праведное негодование поддерживают на войне, превращая в источник силы. А бывает, наоборот, злость слабых — глупцов, юнцов да сломанных — когда за свою жизнь ответственность не берут, считая, что другие люди им должны, злой рок ополчился, да мало ли ещё отмазок… Наконец, есть злость — бомба внутри. Та, что долго и упорно подавлялась. Никогда не знаешь, когда такая рванёт и скольких с собой прихватит. Она годами может жрать изнутри, под видом придуманной самим себе вины превращая людей в неврастеников. У таких — «всё говно», у них «всё хуже всех», они ни на что не способны, а ночами их это душит, стискивая горло ощущением несправедливости. Почему я? Почему так? Мир виноват, или всё же я сам — полное ничтожество… И хоть оба варианта неверные, но в чёрно-белом, отравленном самоедной злостью сознании оттенки не воспринимаются — разве могут быть у дерьма оттенки?

Такие обозлённые — кто и против мира, и против себя самого — на пути разрушения. И у Гали Рустам почувствовал те самые нотки придуманной вины и чувства несправедливости, узнал. Он сам жил с этим долгое время. До ранения — когда в армию удрал от родительской опеки. И после — пока принимал свою новую одноглазую реальность. И себя винил, и жизнь проклинал, и снова думал, а не свалить ли куда подальше — на вахту, или в горячую точку какую.

Галя сейчас такая же — раненая и полуслепая. И тоже бегством спасается, не знает пока — от себя не убежишь! Отступать, пока все возможности не использованы — не выход. И Рустам отступать не собирался, пусть ситуация сложилась досадная, но… Как там у Высоцкого: «Обидно мне, досадно мне, ну ладно!»