По счетам

Кудрявцев ошарашенно молчал, силясь переварить свалившуюся на голову неожиданную, да что там – невероятную информацию.

Пристально наблюдающий за ним Барон догадался о том, что сейчас творится в генеральской душе, и, не удержавшись, хмыкнул:

– А я знал! Знал, что именно так ты на это известие и отреагируешь. И что на тему с дневниками деда Степана поведешься однозначно.

Насмешливая интонация заставила Кудрявцева хмуро сдвинуть брови.

– А не много ли, друг мой ситный, ты сейчас на себя берешь?

– Обычно стараюсь брать ровно столько, сколько в силах донести.

– И как? Получается?

– Вполне.

– Ну хорошо. Допустим. – Кудрявцев постарался взять себя в руки. – Кстати, с чего вдруг такие выводы? Что поведусь?

– Да потому, что тетради эти, Владимир Николаевич, уже давно нужны не твоей Конторе вообще, а только и лично тебе. Потому что все эти годы ты был одержим идеей хоть одним глазком заглянуть туда, куда в этом мире заглядывали всего несколько человек. Тебе, как тому Буржуину, дико хочется узнать: в чем же заключалась та самая военная тайна.

– А ты опасный человек, Юра… Что ж, ты почти угадал… Гиль хотел, чтобы эти тетради исчезли, и, попадись они в мои руки, я бы обязательно исполнил его волю. Но до того, действительно, я очень хочу их прочесть. Я должен… понимаешь? Должен досмотреть эту пьесу до конца! – Кудрявцев почти сорвался на крик, но осекся и заговорил уже тихо, с болью: – Все зрители давно ушли с этого спектакля – кто куда, в основном в могилу. Я – остался. Может быть, потому, что сильнее прочих хотел понять: из-за ЧЕГО и ради ЧЕГО все это случилось с нами? По какой причине твоя, твоих родных, моих друзей, лично моя жизнь весной 1941-го резко, одномоментно совершила флотский маневр «все вдруг»?! Понимаешь, о чем я?

– Очень хорошо понимаю.

– Ты сам-то их читал?

– Да.

– И что скажешь?

– Скажу, что чтение – прелюбопытное. Но помянутых тобой поломанных судеб и отданных жизней все равно не стоит.

– Наверное, ты прав… Да, чуть не забыл… Так вышло, что в Сыктывкар я летел через Ленинград. У меня там образовалось немного свободного времени, и я смотался на Волково кладбище. К вашим… К нашим.

– Спасибо. Как там? Плита не завалилась еще?

– Нет, но подправить не мешало бы. И ограду тоже. Но теперь уже летом, сейчас там снегу по колено.

– Там карточка мамина… Неудачная, с музейного пропуска. Она там на себя совсем не похожа, какая-то слишком официальная.

– Согласен. Мне больше нравилась та ее фотография, что висела у вас в спальне.

– Мне тоже. Но, к сожалению, она сгорела. Вместе с домом.

– Нет, не сгорела. Я забрал ее в тот день, когда… когда ты стрелял в меня.

А вот теперь настал уже черед Барона несказанно удивиться:

– Не может быть?!

– Может. – Кудрявцев снова открыл портфель. – Вот, я сделал с нее две копии. Для тебя и для твоей сестры.

Подрагивающими пальцами Барон принял протянутую фотографию, с которой на него, улыбаясь, смотрела… Ольга. Нет, конечно же, это была она, Мама, – родная, любимая, красивая… Такая, какой Юра запомнил ее навсегда. Такая, какую по-прежнему любил некогда заурядный чекист Володя, а ныне генерал КГБ Владимир Николаевич Кудрявцев… Просто на этой карточке мама была как раз в нынешнем возрасте Ольги. В возрасте сестренки, которую Барон все-таки нашел летом 62-го в Перми, на Егошихинском мосту. Нашел с тем, чтобы уже больше никогда не потерять. ДЛЯ СЕБЯ – не потерять.

– Я скоро приеду! Слышишь? Жди меня! Я очень скоро приеду за тобой! О-БЯ-ЗА-ТЕЛЬ-НО ПРИ-Е-ДУ!!!

А еще в портфеле Кудрявцева волшебным образом сыскалась вторая чекушка.

Исключительно кстати сыскалась…

Андрей Константинов,

при участии Игоря Шушарина,

Санкт-Петербург, 2015–2019

P. S.: Несмотря на исключительную авантюрность озвученного Бароном предложения, генерал Кудрявцев, решившись, пойдет на должностное, граничащее с уголовным преступление. И, рискуя не только карьерой, погонами и партбилетом, но и личной свободой, найдет способ переправить Ольгу за кордон, в Швецию.

Но это уже совсем другая история.