По секрету всему свету

Было около двух часов дня, когда мы вышли из ворот. Солнце слепило глаза. Я была в простом ситцевом платье без рукавов, в светлых гольфах и сандалиях. А из-под косынки выглядывала косичка до плеч. А бабуля — в байковом халате, чулках и в тапках, кофту она решила снять. От ворот мы пошли вверх (к лесу) по щебеночной накатанной дороге.

Поселок «Щ» — небольшой и, если посмотреть на него сверху, со скалистых возвышенностей, заросших редкой травой, то можно увидеть, что сам поселок находится внизу, как в яме. А вокруг, огибая эти холмы, растет хвойный лес: высокие полуголые сосны, как карандаши, пышные могучие ели; попадаются и лиственные деревья: черемухи, калины, вязы и т. д. За поселком имеются карьеры по добыче камня, построен целый завод по его переработке и производству щебня, крошки. Каждый день с карьера слышен взрыв, а перед этим звучит предупреждающая сирена по всему поселку. Готовый щебень и крошку вывозят грузовым и железнодорожным транспортом по месту назначения.

Поселок славится заводом и хвойным лесом. На скалистых полянах мы с ребятней часто находили окаменелые ракушки и окаменелые морские полипы.

— Да, здесь, когда-то было море, а вместо поселка кругом была вода, — размышляли мы с ребятней, представляя, как здесь плескалась доисторическая рыба: киты, акулы, да росли кораллы и полипы.

Примерно в ста метрах от дома начинался хвойный лес. Дорога сворачивала налево, огибая последний дом и уходила в глубь леса.

Бабушка шла очень медленно, опираясь на березовый горбыль. Я торопилась вперед, потом останавливалась, садилась на корточки или переминалась с ноги на ногу — ждала баб Марусю. Она была медлительной, нерасторопной, все разглядывала вокруг: каждый кустик, веточку, цветок, высказывала о каждом мнение.

— Ты, Ольга, далеко не ходи. Лес темен — утащат.

— Ну, ладно, — я поравнялась с ней, и мы тихо пошли дальше по щебеночной дороге, которая становилась все круче и круче. И из-за высоких деревьев, стоящих вдоль дороги, стало совсем темно и мрачно. Ни один луч света не проникал сквозь густой лес. Безветренно. Пахло хвоей и сыростью.

— Грибами пахнет, — сказала моя спутница и остановилась. — Маслята впору поспели, может заглянешь вон под теми елками.

— Баб Марусь, да какие сейчас маслята, они в июне были, а сейчас июль. Они уже переросли да сгнили. Мы с папкой еще на той неделе в лес ходили и нашли только переросшие гнилые.

Но ответа не последовало, может быть она не расслышала меня, хотя, вряд ли: в лесу было тихо, лишь птицы перелетали с ветки на ветку и где-то далеко куковала кукушка. Дальше мы шли молча. Дорога была крутой, и я слышала тяжелое дыхание своей спутницы.

— Может мы дальше не пойдем, что-то страшновато, — сказала я, переводя дух.

— Ну, пойдем взад. Дале тяжелее идти.

И мы пошли обратно.

— Баб Марусь, а расскажи что-нибудь о себе, о детстве. Помнишь? — спросила я.

— Как же… Помню, — и она начала свой рассказ тихо, с расстановкой, облизывая то и дело пересохшие губы и тяжело дыша. — Отец мой Александр имел большое хозяйство. Аж, четырнадцать коров. Их доила наша мать сама. Встанет рано по утру и в хлев. Тяжко, руки болят, а никуда не денешься, надо всех управить и детей пятерых поднять. Жили сытно, всего вдоволь: масло, творог, сметана, молоко. Отец купил маслобойку и сам делал масло. Мать много чего продавала на рынке. Но, а после революции стало тяжко и страшно. Было дело: придут белые — мать накрыват стол, угощат. Уходят. Придут красные — опять им стол делат, кормит, поит… А отца обвинили в предательстве, в заговоре против Совенской власти и забрали его посредь ночи. Так мы его не видели, нам сообщили, что его убили красные. Осталась мать с нами одна, а Совенская власть все отобрала, акромя одной коровы, — и тут бабушка замолчала (ей было трудно вспоминать прошлое), на ее глазах выступили слезы, губы задрожали.

С горки мы шли быстрее, и уже вышли из леса. Яркое солнце согрело нас своими лучами, ведь там, в чаще леса, было прохладно и сыро. Теплый ветерок заколыхал мое платьице. А баб Маруся, поправляя свой платок, медленно наклонилась над цветком колокольчиком, чтобы сорвать его. И когда она убедилась, что ей это не удастся, ее фигура также медленно выпрямилась, опираясь на горбыль.

«Да, страшное было время — белые, красные, революция, нищета».

Бабушка подставила руку по лбу, как козырек и разглядывала все вокруг. Ее душа, кажется, успокоилась.

Когда мы зашли в ограду, бабушка села на стул, а я залезла на перила крылечка, пол которого состоял из старых прогнивших досок, лежащих прямо на земле. На мое неумолимое: «Расскажи еще что-нибудь» она ответила согласием: