По Северо-Западу России. Том 2. По Западу России

Стояла тихая летняя ночь над обителью, и преподобный Сергий в келье своей стоял на обычной молитве; молился он, на этот раз, за духовных детей своих, за братию, и неожиданно слышит голос, зовущий его: «Сергий». Открыв волоковое оконце кельи, как бы на чей-то простой зов, видит он сквозь листву древесную все небо объятым неописуемо-прелестным светом и по свету этому, по всему монастырю, вдоль всей его ограды, летают какие-то красивые, невиданные им птицы и поют, поют необычайно сладостно! Неизвестный голос объяснил Сергию, что так именно умножится число учеников его. Тотчас же оповещенный об этом видении самим Сергием, один из братии успел увидеть только частицу этого убегавшего прелестного явления, этого непонятного, таявшего в ночи света и услышать несказанно сладко распевавших невиданных птиц...

Сергию минуло пятьдесят лет, когда, по желанию вселенского патриарха и митрополита, введено в обители общежитие. Пришлось устроить особые помещения, назначены: келарь, духовник, экклесиарх^[31] и пр.; употреблявшийся прежде в обители устав студийский, как более простой, заменен уставом иерусалимским, требующим достаточного числа священников, имевшихся уже в обители. Сергий требовал от братии беспрекословного послушания и находил необходимым, чтобы даже поступь монахов была тихая и спокойная, с наклоненной головой, и чтобы наружность вполне соответствовала внутреннему смирению. Позже Иосиф Волоколамский, взявший себе Сергия за образец, определяет даже то, как стоять монахам на молитве: «стисни свои руде и соедини свои нозе и очи смежи и ум собери» и прибавляет, что, когда смотрят миряне, «тогда паче». Одновременно с устройством в обители общежития, введено в ной странноприимство, отличающее ее и до сих пор.

Если Сергию не удалось отклонить от себя игуменства, то другой, гораздо высший сан духовный, а именно предложение, сделанное ему митрополитом Алексием, посвятить его в епископа, а засим принять после него и престол митрополичий, игумен Сергий отклонил. Этот отказ вовсе не означал того, чтобы преподобный, посвятивший всего себя молитве, подвигу и устроению обители, как бы чуждался соприкосновения со светской жизнью. Вовсе нет; там, где благо народа и православие требовали этого участия, оно проявлялось полной мерой, и в этом отношении стоит Сергий превыше многих, если не всех, деятелей церкви нашей и очерчен на историческом горизонте великой, поразительной своеобразностью.

Годы деятельности св. Сергия были последними годами существования у нас удельной системы, весьма много повинной, как в татарском иге, так и в нарождении на западной границе нашей великих враждебных сил в лице умирающего балтийского рыцарства и давно умершего Царства Польского, со всеми их тяжкими последствиями. В историческом развитии больших народов, в некоторые более или менее продолжительные периоды их, возникают и имеются налицо такие задачи, от удачного или неудачного решения которых зависит вся дальнейшая жизнь этих народов. По самому существу своему непостижимые, путанные, не усваиваемые современниками, они составляют мучительную, неопределенную медицинским диагнозом болезнь времени, тем более опасную, что для многих, очень многих, болезнь эта кажется здоровьем, и потому что она приятна им. Разобрать, в чем дело, прочесть имеющееся налицо задание, как ту знаменитую огненную подпись на пиру Валтасаровом, которую начертала таинственная рука, может далеко не всякий, могут очень немногие, может статься — один только человек. Такой надписью, горевшей в те дни над русскими землями, еще находившимися в полном брожении, было уничтожение удельной системы, в силу которой престолонаследие переходило не от отца к сыну, а к старшему в роде. Кровью людской и бесконечным ослаблением страны свидетельствовалось последнее царство этой системы. Прямым следствием её, понятным, однако, в те дни очень немногим, явилось иго татарское, тяготевшее над Русью, сложилась Польша, возникло балтийское рыцарство.

Если теперь причина этого зла совершенно ясна нам; если мы, далекие потомки, тем более ясно понимаем ее, что видим в нынешнем могуществе России прямое следствие того, что совершила другая система престолонаследия, то догадываться о ней в те дни было далеко нелегко, и для этого требовалась особенно яркая государственная прозорливость. Возможность такого предвидения, такой прозорливости была тем труднее, что тогдашнее общение между отдельными княжествами, между частями будущей России являлось слабым, неполным; что о судьбах одного из княжений узнавалось в другом только урывками, случайно и во всяком случае не иначе, как после совершившегося факта; что самая мысль о возможности цельной России, что простое представление себе карты России, в те годы могли быть делом только особенно сильного, великого ума, — того, что называем мы теперь на обиходном языке нашем делом государственной гениальности.