По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918

Я тронул здоровой ногой лошадь и поехал шагом, плавно покачиваясь в седле и стараясь не потерять из вида своего провожатого, силуэт которого я едва различал в темноте. Проехав таким образом версты две, я заметил в отдалении неподвижную красную точку, одиноко блестевшую среди мрака ночи и служившую маяком для всякого, кто хотел узнать местонахождение перевязочного пункта. Через несколько секунд я уже подъезжал к последнему. При багровом отблеске красного фонаря, висевшего на высоком тонком шесте, я различил выдвигавшиеся из тьмы неясные очертания нескольких домов и окружавших их деревьев. Только в одном окне, по-видимому, чем-то завешенном, свет пробивался узенькой полоской. Около хат было довольно оживленно. По всем направлениям шныряли фигуры людей. Слышались голоса, то раздражительные, то повелительные, ржание и фырканье лошадей, шум от подъезжавших повозок и санитарных линеек. Недалеко от одной из хат я остановился и попросил своего проводника и проходившего в этот момент мимо меня какого-то солдатика помочь мне слезть с лошади. Едва я коснулся ногами земли, как голова моя опять закружилась, и я упал на грудь поддерживавшего меня солдатика.

– Эй, слышь, земляк! Иди помочь снести раненого! – раздалось около самого моего уха, и тотчас я почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили меня под мышки, кто-то другой осторожно поднял мои ноги, и таким образом меня куда-то понесли. Я морщился от острой боли в ноге. Однако мысли мои витали вокруг событий минувшего страшного дня. В глубине души ощущалась какая-то неудовлетворительность. Хотя я слышал гром орудий, сверление и визг в воздухе снарядов и пуль, хотя я видел кровь и скорченную бледную смерть, наконец, сам страдал от полученной раны, но всего этого было для меня недостаточно. Мне казалось, что я еще не испытал самого главного, не пережил настоящего ужаса войны. Все перенесенное мною только поверхностно коснулось моей души и в результате даже вызвало в ней один восторг и упоение победой. Где же этот настоящий ужас, который перерождает человека и кладет на него неизгладимую печать на всю жизнь?

Вдруг до моего слуха донеслись протяжные стоны, делавшиеся все явственнее по мере того, как мы двигались.

– Ну, клади вот тут! – проговорил солдат, державший меня за ноги.

Взгляд мой упал на кучу солдат, лежавших на земле и покрытых шинелями так, что виднелись только головы. Жалобные стоны, оханья и причитания вырывались из уст этих страдальцев и уносились ввысь, в равнодушное, беспредельное небо, усыпанное звездами… Меня положили на клочке соломы. Я лежал и смотрел вверх, потрясенный этими печальными, полными адских мук звуками, которые, как острие ножа, вонзались в мое сердце… Я прислушивался к ним, и мне самому хотелось стонать, хотелось плакать, хотелось утешить этих несчастных, простых людей, принесших кровавую жертву И впервые сомнение, как черная змея, закралось в мою душу; зачем эти муки, эти жертвы?.. Как будто какая-то завеса приподнялась перед моими глазами, мне открылись новые горизонты, новые, хотя и смутные еще идеи… В душе моей что-то оборвалось.

Все то, что раньше мне казалось столь возвышенным, прекрасным и благородным, гром канонады, бегство врага, победа, пылающая деревня, кровь из собственной раненой ноги, все это как-то померкло и потеряло всякую цену при виде тяжких страданий этих ни в чем неповинных людей.

А вокруг, словно вторя моим мыслям, раздавались, перебивая один другого, тоскливые возгласы несчастных раненых: «О-о-ой! Ай-а-ай-о-о-ой! Ох, братцы, больною… спасите!.. Отцы мои… о-о-о… О-о… холодною. О-ёй… о-ё-ёй… а-а…»

Потрясенный этими жалобными, надрывавшими душу стонами, я закрыл лицо руками и старался ни о чем не думать. Свежий ночной воздух заставлял меня дрожать всем телом. Во рту пересохло; хотелось пить, но, как на грех, поблизости не оказывалось ни одного санитара или вообще здорового человека, которого можно было бы попросить принести воды. Неизвестно, сколько времени я пролежал бы в таком беспомощном положении, если бы не мой заботливый Франц. Не знаю, каким образом он узнал о том, что я лежу раненый именно здесь, но только вдруг я услышал его немного беспокойный голос:

– Ваше благородие, где вы? – и, открыв глаза, увидел в темноте его фигуру.

Я несказанно обрадовался ему и подозвал к себе. Он поспешно подошел ко мне и принялся укутывать меня одеялом, которое предусмотрительно захватил с собой. Мне стало хорошо и тепло. Больная нога лежала спокойно и потому только чуть-чуть побаливала. Иногда мне казалось, что она даже не ранена, но стоило мне ею немного шевельнуть, как сильная боль тотчас заставляла морщиться мое лицо. Я укутался как следует в одеяло; под голову Франц подложил шинель, и я пробовал заснуть. Но сон бежал с моих глаз. Самые разнообразные мысли как вихрь проносились в голове; страшные картины минувшего дня одна за другой рождались в моем воспаленном воображении, как будто я снова все это переживал.