По следам Георгия Чёрного

Перед нами — первое в жизни Пушкина свидетельство о нём как собирателе народного творчества. Сохранились тексты русских народных песен, которые в разных губерниях России он запишет позже и в 1833 году передаст их для издания своему московскому знакомому Петру Васильевичу Киреевскому. Но его записи времён кишинёвской ссылки, где они? Знакомство с ними помогло бы осветить до сих пор во многом неясные очертания его долгого пути к «Песням западных славян». Более того, эти записи, эти дерзкие и, может быть, отчасти неловкие заплывы в стихию родственного славянского языка явили бы нам один из ранних примеров «всемирной отзывчивости» Пушкина. Находись сейчас рядом с ним в этой комнате Вук Караджич, собиратель куда более опытный, конечно, и у Пушкина дело спорилось бы иначе. Но, свидетельствует Липранди, поэт и так старался: не стесняясь, расспрашивал о смысле непонятных ему слов и выражений.

Так же он вёл себя и в Измаиле, куда ездил вместе с подполковником и где их «приняли со славянским радушием» в семье местного торговца Славича. На другой день Пушкин сообщил приятелю, что родственница хозяина «продиктовала ему какую-то славянскую песню; но беда в том, что в ней есть слова иллирийского наречия, которых он не понимает, а она, кроме своего родного и итальянского языка, других не знает, но что завтра кого-то найдут и растолкуют». В этих упражнениях начинающего собирателя, не правда ли, обращает на себя внимание твёрдая хватка, напор и цепкость. Он ищет по-настоящему и там, где натыкается на стену, привлекает на помощь кого лишь можно. Как ни трудны эти первые шаги, но заготовка впрок начата…

«Пушкин проснулся ранее меня. Открыв глаза, я увидел, что он сидел на вчерашнем месте, в том же положении, совершенно ещё не одетый, и лоскутки бумаги около него. В этот момент он держал в руках перо, которым как бы бил такт, читая что-то; то понижал, то подымал голову. Увидев меня проснувшимся уже, он собрал свои лоскутки, стал одеваться…»

Простим военному разведчику это нечаянное или профессиональное подглядывание. Мы должны быть благодарны ему за такого Пушкина, подсмотренного в час сокровенного труда. Жаль только, что никто никогда уже не узнает, что же там было, на этих лоскутках — строки «Цыган», «Чёрной шали» или записанная позавчера песня со словами «иллирийского наречия»…

«Шедевр из шедевров»

1835-й год. Журнал «Библиотека для чтения» начинает печатать пушкинские «Песни западных славян». В том же году они полностью, с авторскими предисловием и примечаниями, переиздаются в составе четвёртой части «Стихотворений» Александра Пушкина. В цикл включены две песни, переведенные из сборника народных песен Вука Караджича, и три, сочиненные самим Пушкиным, в том числе две — на сюжеты из современной сербской жизни: «Песня о Георгии Чёрном» и «Воевода Милош». Остаётся неясным, почему он прервал работу над переводом знаменитой «Хасанагиницы» («Что белеется на горе зеленой?»), также взятой из собрания песен Караджича. Остаётся также непонятным, почему поэт не завершил начатое им третье самостоятельное стихотворение о недавних кровавых событиях в Сербии, стихотворение, в котором, судя по сохранившимся отрывкам, изображается столкновение двух народных вождей — Георгия Черного и воеводы Милоша Обреновича. Вот эти отрывки:

Менко Вуич грамоту пишет
Георгию, своему побратиму:
«Берегися, Черный Георгий,
Над тобой подымается туча,
Ярый враг извести тебя хочет,
Недруг хитрый, Милош Обренович.
Он в Хотин подослал потаенно
Янка младшего с Павлом…»
--------- —

Осердился Георгий Петрович,

Засверкали черные очи,
Нахмурились черные брови.

Судя по энергичной завязке, сюжет о столкновении двух вождей был нужен автору «Песен западных славян» для того, чтобы соседство в цикле «Песни о Георгии Чёрном» и «Воеводы Милоша» не создало у читателя иллюзию почти идиллической преемственности между первым и вторым, которой на самом деле не было. (Существует мнение, что сюжет о распре вождей Пушкин намеренно оборвал на завязке, понимая, что все равно не сможет опубликовать стихотворение по соображениям чисто политическим: Милош Обренович в 1835 году, несмотря на новые вспышки недовольства в народе, продолжал править Сербией, и русский двор оказывал ему покровительство).