По следам карабаира

Плотный комок документов в печке как следует не догорел. Обвив рукой тлеющую черную каемку бумаги и осторожно развернув пачку, Куваев подал ее Ляпунову.

- Копии. И подписи… Моя явно подделана.

- Не трогайте, Меджид. Передадим на графическую экспертизу. Это уже по части вашего Николая Михайловича. - Взгляд Ляпунова, до этого внимательно обшаривающий комнату, остановился на раскрытой створке рамы. - Посмотрите-ка за окном.

Тигран Вартанович издал нечленораздельный хрипящий звук.

- И вас придется подвергнуть обыску, - сказал ему Ляпунов. - Меджид, пришлите сержанта…

- Я не позволю себя обыскивать! - истерически выкрикнул Ивасьян, вскочив. - И вообще, на каком основании вы ворвались ко мне?!.

Однако, когда явился сержант, Тигран Вартанович дал себя обыскать. У него ничего не нашли.

В окне показалась голова Меджида. Он молча потряс в воздухе пачкой тридцаток, которую осторожно держал за уголок двумя пальцами.

- Здесь три таких, Степан Степанович.

Ляпунов подошел к окну.

- Заверните в газету. И тоже - на экспертизу.

Когда он обернулся, Тигран Вартанович полулежал на стуле. Голова его свесилась набок. Лицо стало серым.

* * *

Управление гудело. Такие вещи, как арест начальника угрозыска, случаются не каждый день. Одни недоуменно разводили руками, не будучи осведомлены и не желая болтать попусту. Другие неутомимо утверждали право на собственное мнение, которое, впрочем, никто и не оспаривал, и считали своим долгом высказать последнее при всяком удобном случае. Они наперебой бегали к Дыбагову, выкладывая скороговоркой целый ворох деталей, штрихов и нюансов, на которые прежде не обращали ровно никакого внимания и которые теперь рисовали облик Ивасьяна совершенно в ином свете. Таких было немного и с каждым днем становилось все меньше, потому что начальник управления терпеть не мог наушничества в любых его формах. Он принадлежал к тому типу руководителей, которые, будучи добросовестными служаками, особыми талантами, однако, не отличаются. Дыбагов мог нервничать и «переживать» из-за неласкового начальственного звонка, мог «влепить» кому-нибудь выговор за пустяк, который выеденного яйца не стоил, мог ошибиться, оказаться в чем-либо недальновидным и в то же время оставался человеком честным и самозабвенно преданным своей работе. Сейчас он находился в состоянии полнейшей растерянности, к которой примешивалась и немалая доля боязливого трепета (увы, Асхад Асламурзович не отличался особой смелостью, когда в дела управления вмешивалось высокое начальство) Что же теперь будет? Наверняка - проверочная комиссия, ревизия и все такое прочее…

Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место. И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.

И вот - на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского областного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать, - взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. Это не лезет ни в какие ворота! И кто знает, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..

Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламурзовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голову и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.

Сейчас у Степана Степановича - очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.

Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соединяющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.

- Ляпунов на втором?

- Так точно, - козырнул вахтер.

Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос - это, в сущности, борьба двух психологии, столкновение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. Допрос - своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и актером, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без аплодисментов, единственный зритель которого - действительный или предполагаемый преступник, становится его непременным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего театра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, главным образом, о внутренней сути героя, которого изображает, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реплику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.