По следам легенды

- Благодарю тебя, товарищ Олекса, за возможность попрощаться. Не держи зла на землю, на которой примешь смерть.

- На этой земле мы боролись вместе, плечом к плечу, товарищ Шенгерц, - ответил Олекса. - И оба любим ее одной любовью...

Наступал рассвет. Последний рассвет в жизни товарища Олексы, 3 октября 1942 года.

Было 8 часов утра, но лучи солнца еще не пробились на широкий квадрат внутреннего двора будапештской тюрьмы "Маргит-Керут". Тихо и пустынно пока еще было, лишь у виселицы на помосте озабоченно суетились палачи: прикидывали, правильно ли, точно под петлей, стоит табурет...

Потом вышел военный оркестр. Его вел молоденький офицер в очках, по внешнему виду - из штатских, недавнего призыва.

На решетках тюремных окон появились ладони - узники по тюремному телеграфу узнали, что происходит во дворе, и, хватаясь за узлы решеток, пытались дотянуться до окон, попрощаться с товарищем Олексой.

Приблизились к виселице начальник тюрьмы, священник, врач в военном мундире, какие-то люди в штатском.

Палачи стояли в сторонке от них, возле виселицы. Их было двое.

Охрана вела Олексу по переходам тюрьмы. Он шел - руки за спину, твердо. И камеры, мимо которых он проходил, откликались грохотом - это заключенные били в двери кулаками, всем, что было под руками.

И узники прощались с товарищем Олексой...

На чешском:

- Прощай, Олекса!

На венгерском:

- Прощай, товарищ Лекса!

На словацком:

- Карпаты у нас одни, и свобода у нас одна! Коммунисты умирают, чтобы жил народ! Прощай...

На немецком:

- Прощай! Смерть фашизму!

На украинском:

- Прощен будешь, Олекса! Мы победим!

- Прощай...

Его поставили у помоста с виселицей. Олекса поднял голову, увидел петлю, и за нею на голубом небе облака, они легкие, вспененные, плыли на восток, и показалось ему на мгновение, что это родные Карпаты...

Виселицу квадратом оцепили солдаты - гонведы, карабины на руку, с примкнутыми штыками, лезвия штыков - в одну точку, к сердцу Олексы.

Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался - он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец - ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.

Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно - только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.

Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.

- Прощайте, товарищи! - крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: - Прощайте, товарищи!

- Играйте! - заорал начальник тюрьмы музыкантам.

Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.

- Меня они сейчас повесят, но правду убить нельзя! Да здравствует Советский Союз! Смерть фашизму...

Один из чинов тюрьмы подскочил к дирижеру, сорвал с него погоны. Офицер-музыкант будто очнулся, сломал свою дирижерскую палочку, как ломают шпагу, и швырнул ее на булыжники тюрьмы.

- Свобода народам! - крикнул Олекса.

Узники тюрьмы откликнулись "Интернационалом". Слова его на разных языках слились в боевой гимн пролетариев, зазвучали как приговор фашизму, вырвались к голубому небу, к облакам... к Карпатам, пламенным сыном которых был товарищ Олекса,

И влился в них клич трембит на верховинах и полонинах, потайными стежками которых шли и шли друзья Олексы - партизаны: чабаны, лесорубы, бокораши, трудари карпатского края...

"Теперь тысячи и сотни тысяч лучших сынов народа

умирают за лучшее будущее человечества".

Свои последние дни Юлиус Фучик провел в берлинской тюрьме Плетцензее. Он накануне казни говорил товарищу по заключению:

- Когда мне зачитали приговор, я сказал фашистам: мой приговор вам вынесен уже давно: смерть - фашизму! Жизнь - человеку! Будущее коммунизму!

Открылась дверь камеры, и вошел надзиратель. Он принес ручку, чернила, лист бумаги.

- Напишите письмо родным, если хотите, - сказал он Фучику.

После его ухода в камере долго стояла тишина.

- Юлек, не отчаивайся, - сказал товарищ по камере, - еще, может, и помилуют...

- Нет, - ответил Фучик, - помилования не будет, да и не нужна она мне, пощада фашистов...

Он сел к столу, на бумагу легли строки прощального письма: Мои милые!..

Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше от того, что ему отрубают голову. И я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а с такой радостью, с какой я всегда жил...

Далее в письме строки вымарала цензура...

В камере тюрьмы Плетцензее было темно, как в могиле. Юлиус и его товарищ не спали - грохотали кованые сапоги в коридорах, гремел металл, и слышно было, как в соседних камерах прощались, плакали, молились.

- Как ты думаешь, который час? - спросил Юлиуса товарищ.