По следам Таманцева

— Как бывший следователь бывшему следаку, — сказал он. — Ты знаешь, кто по статистике больше всего осуждался за разглашение секретных сведений?

— Догадываюсь, — сказал я.

— Правильно догадываешься — это мужчины. Так что ты и сам мог ответить на этот вопрос. А насчёт партизанщины… Это было народное движение. И как его ни пытались привести к какой-то стройной организации, стихийность в нём всё время выпирала. Упорядочить всё это было тяжело, даже невозможно. Впрочем, если б это случилось, то, может, и движения никакого бы не было. Всякое тогда бывало. Хотя к сорок третьему всё стало более или менее управляемым. У партизан ввели военную структуру. Отряды разделили на роты, роты — на взводы, а последние на отделения и группы.

Командиры отвечали за всё — боевые операции, поведение своих подчинённых, контакты с населением. Сбором продуктов после сорок третьего года занимались только хозяйственные взводы, всем остальным было запрещено делать это.

— И это исполнялось?

— Да, и контролировалось жёстко, по-военному. В соседнем отряде был такой случай. Вернулся из рейда партизан на лошади, а вместо седла — красивый коврик.

— Где взял?

— Да, так, — говорит, — в одной деревне.

Стали разбираться и выяснилось, что он самовольно заехал в деревню и отнял коврик у одной женщины, муж которой был в партизанах. Парня в назидание другим судили и расстреляли.

— Да-а…

— Вот тебе и «да»… Давай ещё по одной…

Мы выпили ещё по одной.

— Вот ты говоришь, что этому прототипу не хватало? А, наверное, и не хватало признания. Воевал мужик, всё видел, а потом писатели стали описывать войну не совсем такой, какой она была на самом деле. Появились литературные герои, и они заслонили реальную войну и реальных героев. Вот и обиделся мужик, и чуть-чуть подправил свою биографию, дотянул её до неких образцов массового сознания.

— Да, это я и сам понимаю.

— А в чём вопрос?

— Что с этой информацией дальше делать?

— А это ты уж сам решай, не перекладывай на чужие плечи. А что касается операций… — продолжил прежний разговор хозяин. — Вся правильность их с позиций военного искусства тоже появилась потом, после войны. Когда в учебных заведениях все те операции превратились в схемы, а схема от жизни отличается, прежде всего, правильностью… А ты прочитал дневник и видишь, что всё там происходило неправильно…

— Значит, всё идёт не от…

— Да, всё идёт от идеализации войны, от идеализации партизанского движения, а идеализация всегда плохой помощник…

— Почему?

— В ней есть элемент того, что в реальности не могло существовать, то есть…

— То есть вымысла.

— Да, вымысла, но вымысла, который порождён конъюнктурой времени…

Так, слово за слово, мы допили бутылку, но вопреки известной поговорке, что без бутылки — не разберёшься, так ни в чём и не разобрались.

Просто стали говорить сумбурнее, перебивая друг друга…

Первым решил поставить в этом точку мой собеседник.

— Ладно, — сказал он, — подведём маленький итог…

— Подведём, — согласился я.

— Первое. Что тебе делать с полученными материалами — решай сам.

— Угу, — сказал я и сделал вид, что загибаю палец.

— Второе… В любом случае, ты не суди их строго, они свою миссию выполнили, и самое интересное, выполнили отнюдь не по чьей-то указке… А то, что они не вписываются в какие-то стандарты героев или схем негласной работы, то это потому, что схемы эти слишком правильны, а значит, нежизненны, да и появились они спустя целое поколение… Понял? Пойдём, я тебя провожу и по дороге расскажу ещё один случай…

* * *

Домой я пришёл в полном смятении, сказал жене, что сильно устал, и завалился спать, рассчитывая утром принять решение. Но спрятаться за рассвет не удалось. Утром позвонил главный редактор.

— Ну, — пробурчал он вместо приветствия.

— Не запряг, — ответил я ему.

— Пытаюсь запрячь, — перевёл он всё в шутку, — что надумал?

— Ничего. — Ну, вот. А я полагал, что ты уже набросал черновик статьи…

— Нет, — ответил я.

— Что же ты так просто сдаёшься? Пободайся…

— Нет.

— Выходит, зря ты съездил за семь тысяч верст, — сказал главный редактор, пытаясь хоть этим меня завести.

— Именно так.

— Дать тебе подумать ещё денёк?

— Нет, всё решено.

— Ну, дело твоё, — сказал он и повесил трубку.

Итак, я отказался, но, вопреки ожиданию, не почувствовал облегчения. А вдруг я поступил неправильно? Может, всё-таки надо было описать историю Коловратова?

Теперь меня стал мучить вопрос: стоило ли отказываться от написания очерка или сценария? Как обычно бывает в таких случаях, начал искать аргументы. Если бы я знал или хотя бы интуитивно догадывался, что эта история приблизит меня, а потом и читателя, к какому-то выводу, который можно назвать истиной, а усвоение этого вывода позволит ему в будущем не совершать ошибок, которые выпали на долю предыдущих поколений, я бы, конечно, не отказался. Но сделать такой вывод я не мог…

А, может быть, дело и не в выводе, а просто в отсутствии некоего штриха, который мне не даётся и который бы подвёл черту и сделал моё повествование законченным в полном соответствии с литературными канонами?