По следам знакомых героев

— Все загадки? — задумчиво переспросил он. — Нет, Холмс, не все. Главную загадку этой повести вам не удастся объяснить так просто.

— Что вы имеете в виду?

— Три карты. Тройка, семерка, туз. Этого никакими реальными причинами не объяснишь. Ведь графиня не обманула Германна. И тройка выиграла, и семерка…

— А туз?

— И туз наверняка выиграл бы, если бы Германн не «обдернулся», как выразился Пушкин. Иными словами, если бы он не вынул по ошибке из колоды не ту карту: даму вместо туза.

Холмс удовлетворенно кивнул:

— Вы правы. В «Пиковой даме» действительно имеется три фантастических момента. Рассказ Томского, затем видение Германна и, наконец, последний, решающий момент: чудесный выигрыш Германна.

— Вот именно! — оживился Уотсон. — Первые два вы объяснили довольно ловко. Но этот последний, главный фантастический момент вы уж никак не сможете объяснить, оставаясь в пределах реальности.

— Позвольте, — сказал Холмс. — Но ведь вы сами только что выдвинули предположение, что Германн уже давно сошел с ума. И разве его рассказ о том, как овладела им эта маниакальная идея, как всюду, во сне и наяву, ему стали мерещиться тройка, семерка и туз, — разве это не подтверждает справедливость вашего предположения?

— Да, но почему ему стали мерещиться именно эти карты? — живо откликнулся Уотсон. — Если считать, что графиня вовсе не являлась ему с того света и не называла никаких трех карт, если видение это было самой обыкновенной галлюцинацией, откуда тогда явились в его мозгу именно эти три названия? Почему именно тройка? Именно семерка? Именно туз?

Достав с полки «Пиковую даму» Пушкина, Холмс открыл ее на заранее заложенной странице.

— Я ждал этого вопроса, — сказал он. — Послушайте внимательно, я прочту вам то место, где Пушкин описывает мучительные размышления Германна, страстно мечтающего, чтобы графиня открыла ему тайну трех карт.

— Да помню я прекрасно это место! — нетерпеливо воскликнул Уотсон.

— И тем не менее послушайте его еще раз, — сказал Холмс и прочел вслух, делая особое ударение на некоторых словах: — «Что, если старая графиня откроет мне свою тайну? Или назначит мне эти три верные карты?.. А ей восемьдесят семь лет; она может умереть через неделю… Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал…»

Пытливо глянув на Уотсона, Холмс сказал:

— Ну как, Уотсон, улавливаете?.. Надеюсь, вы заметили, что мысль Германна все время вертится вокруг трех магических цифр. Сперва преобладает идея тройки, связанная с мыслью о трех картах. Затем присоединяется семерка: восемьдесят семь, неделя (то есть семь дней). И наконец оба числа смыкаются: «утроит, усемерит…» Ну а что касается туза…

— Тут действительно нет никаких загадок, — обрадованно подхватил Уотсон. — Германн мечтает сам стать тузом, то есть богатым, влиятельным человеком.

— Вот именно! А теперь припомните-ка, что сказала графиня Германну, когда она явилась к нему якобы с того света.

— Она выполнила его просьбу: назвала ему три карты, которые должны выиграть.

— Ну да, — кивнул Холмс. — Это самое главное. То, что волновало Германна превыше всего. Но кроме этого она сказала, что прощает Германну свою смерть при условии, что он женится на Лизавете Ивановне. Таким образом, тут сплелось в единый клубок все, что мучило Германна: его вина перед покойной старухой, его вина перед Лизаветой Ивановной, которую он обманул. Ну, и наконец самое главное: его фантастическое стремление разбогатеть, сорвать крупный выигрыш.

— Я вижу, Холмс, — подвел итог Уотсон, — вы окончательно пришли к выводу, что графиня вовсе не являлась к Германну, что все это ему просто померещилось. И что в «Пиковой даме», таким образом, нет ни грана фантастики.

— Ну нет! — возразил Холмс. — В такой категорической форме я бы этого утверждать не стал. Я думаю, что истина тут где-то посередине. Мне кажется, Пушкин нарочно построил свое повествование как бы на грани фантастики и реальности, стараясь нигде не переступить эту грань. Можно сказать, что он нарочно придал вполне реальному происшествию фантастический колорит. А можно высказать и противоположную мысль: сугубо фантастическую историю Пушкин рассказал так, что все загадочное, все таинственное в ней может быть объяснено вполне реальными обстоятельствами.

— А зачем он так сделал? — удивился Уотсон. — Разве не проще было написать откровенно фантастическую повесть, наподобие той же «Шагреневой кожи» Бальзака?