— Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, — вмешался Холмс.
— Верно! — поддержал его комиссар. — Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!
— Наконец-то! — обрадовался Уотсон.
Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.
— Как я говорил, так и вышло, — подвел итог Чубарьков. — Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин — пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь — не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
— Вы слышите, Холмс? — в ужасе воскликнул Уотсон.
— Разумеется, — кивнул Холмс.
— В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!
— Видите ли, друг мой, — задумчиво начал Холмс. — Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! — обратился он к собравшимся. — Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…
Раскрыв книгу, он прочел:
— «Молчалин — это не подлец. Молчалин — это ведь святой. Тип трогательный».
— Хорош святой! — раздалось из зала.
— Да, да! Он святой! Святой! — истерически взвизгнул чей-то женский голос.
— Святой?! — повторил потрясенный Уотсон. — Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?
— Решительно не согласен! — отвечал Холмс. — Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой…
Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
— Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
Молчалин снова приосанился.
— Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, — продолжал Холмс, — не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…
— По-вашему, между ними нет никакой разницы?
— Разница огромная! — живо отреагировал на эту реплику Уотсона Холмс. — Жюльен Сорель — характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая!.. Хотя… — Холмс задумался, — хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая…
— Молчалин?! — поразился Уотсон.
— А вот послушайте, я прочту вам еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.
Полистав книгу и найдя нужное место, он прочел:
— «Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий „Горе от ума“, только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков».
— А с кем это он говорил? С каким писателем?
— С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: «В среде умеренности и аккуратности». Первая часть этой книги называется: «Господа Молчалины».
— И там тоже фигурирует Молчалин?
— Не только фигурирует. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, извольте выслушать, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.
Раскрыв книгу, Холмс прочел: