По следу единорога

Внутри оказалось три писсуара — один в каком-то футе от пола, второй нормального размера, а третий куда выше уровня глаз. Встав перед средним, Мэллори постарался не думать, какого рода существа пользуются правым писсуаром. Затем он перешел к тройке умывальников, выдержанных в тех же пропорциях, включил в среднем холодную воду и плеснул несколько горстей себе в лицо. Потом ощупью нашарил бумажное полотенце и утерся.

Чувствуя себя освеженным, он вернулся к стойке, где Фелина все еще выкладывала из арахиса геометрические узоры.

— Ах, О'Мэллори! — Финнеган поднял голову от блокнота. — Я написал стишок, пока вас не было. Не хотите ли послушать?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Мэллори. Поэт откашлялся, бросил взгляд в блокнот и звучным голосом зачитал: «Революция, контрибуция, достижение, постижение, прохождение; Ирландия, пылание, возгорание, размежевание; познание, раскаяние, отпускание». Ну как?

— А что это означает? — поинтересовался Мэллори.

— Означает?! — переспросил Финнеган. — Мой дорогой О'Мэллори, стихи ничего не означают, они просто есть!

— Вот уж не знаю. — Про себя Мэллори решил, что арахисовые узоры Фелины куда осмысленнее, чем стихотворение Финнегана. — Сдается мне, что если вы увещеваете слушателей изгнать британцев, то вам следовало бы уведомить их об этом.

— Вот вам речь истинного сыщика, — озлобленно молвил Финнеган. — Только факты, мэм. Что случилось в пятницу вечером в двадцать тринадцать? — Опустошив свой бокал, он уставился на Мэллори. — Этот стих — трубный зов к оружию, обещание Лучшей Жизни, отторжение всего британского, воззвание к отвержению протестантских ценностей и ловко замаскированная эротическая двусмысленность, и все это блестяще низведено до тончайшего символизма.

— На мой взгляд, это просто охапка слов, составленных вместе без единого глагола, — заметил Мэллори.

— Неужели для вас все должно смахивать на «Алые розы, белые розы», О'Мэллори?! — возмутился Финнеган. — Где же ваша ирландская душа? «Познание, раскаяние, отпускание», — снова процитировал он. — Боже мой, это великолепно!

— Что ж, хотя бы рифмуется, — указал Мэллори.

— Рифмуется, да? — нахмурился Финнеган. — Надо как-то исправлять положение. — Он принялся лихорадочно строчить в блокноте.

— Погодите минуточку, — осадил его Мэллори. — Пока вы с головой не ушли в это занятие, я хотел бы задать вам еще парочку вопросов.

— О чем это мы толковали? — осведомился Финнеган.

— О Липучке Гиллеспи.

— Ах да. Мерзкий маленький надоеда. Совершенно аморальный, как и все лепрехуны, но у него наблюдается некоторая животная смекалка, каковая отсутствует у большинства их брата. — Он мгновение поразмыслил и кивнул в лад своим мыслям. — Да, ни малейших сомнений: Гиллеспи — самый отвратительный из всего их племени.

— Расскажи ему о стихах, — предложил бармен. Во взгляде Финнегана вдруг полыхнула ненависть.

— Знаете, что этот грязный ублюдок сделал в прошлом месяце?!

— Написал стихотворение? — догадался Мэллори.

— И не только написал! — вознегодовал Финнеган. При звуке его голоса Фелина с перепугу отскочила от стойки. — Он даже продал его только ради того, чтобы меня унизить! Да вдобавок еще и размер гуляет, образный ряд вовсе убогий, а Ирландию он даже не помянул!

— Вы не знаете, где я его могу найти?

— Небось в каком-нибудь университетском городке, занимается художественной декламацией и подписывает экземпляры своего треклятого стихотворения! — с горечью промолвил поэт.

— Это в час-то ночи? — с сомнением спросил Мэллори.

— Нет, — признал Финнеган. — Наверное, сидит дома, подсчитывает награбленное добро и вставляет в рамки рецензии на свои стихи. — Он грохнул кулаком по стойке. — Должно быть, подсунул взятку кому-то из «Таймс». Это стихотворение не может понравиться ни одному критику, если тот не лишен вкуса напрочь!

— Может, обозреватель — лепрехун, — попытался утешить его бармен.

— Наверняка! — вскричал Финнеган. — Я должен был и сам догадаться! — Открыв блокнот на чистой странице, он принялся строчить письмо протеста в «Таймс».

— Простите, — подал голос Мэллори, — но если вы просто скажете мне, где он живет, я тронусь дальше.

— Никто этого не знает, — ответил Финнеган. — Во всяком случае, никто из лиц, не принадлежащих к Малому Народцу. Лучше всего поймать одного и выбить из него признание.

— А где мне найти хоть одного?

— Что ж, вот с этим проблема, — сознался поэт. — Прятаться они мастера: стоит любому из них повернуться к вам боком, и он исчезнет — даже в ясный полдень посреди пустой улицы. — Финнеган помолчал. — Полагаю, лучше всего было бы навестить одно из обычных мест их сборищ и держаться там, пока не сможете сграбастать одного из них — и как только он окажется у вас в руках, не отпускайте его, пока не найдете Гиллеспи. Это абсолютно вероломное, лживое племя, мошенничающее и лгущее ради собственного удовольствия.

— Так есть ли смысл спрашивать их о чем-либо?

— Есть, потому что они единственные, кто знает, где найти Гиллеспи, а на вашей стороне есть одно преимущество: все они до единого — трусы.