По следу Саламандры

Уродец выглядел асимметричным и жалким. Но что–то присутствовало в игрушке еще. Что–то зловещее. Игрушка была недоброй и строила злокозненные планы.

Остин не замечал ничего такого. Он нежно прижимал гнусного карлика к груди. А Лена поняла главное — все уничтоженные игрушки были живыми. Они только прикидывались куклами и мишутками. Это было войско, оживленное каким–то злым волшебником, для целей неясных, но коварных и недобрых. При этом волшебник не считал себя злым. Он считал себя правым. Кукла транслировала его устремления.

Лена поняла — от куклы необходимо избавиться. А лучше ее уничтожить. Как она раньше не догадалась? Наверное, потому, что она уже взрослая. Пусть она выглядит маленькой, но в действительности–то она уже совсем взрослая. Вот она и не поняла. А дети почувствовали охватившее игрушки зло. И пошли на них войной. Их не смущало внезапное одушевление кукол. Для детей в этом нет ничего чудесного. Но это неправильно! Дети сами одушевляют игрушки. Когда это делает кто–то за них, дети негодуют от осознания несправедливости.

С единственным оставшимся одушевленным уродцем нужно что–то делать! Как–то отобрать его у Остина. И сжечь! Да, лучше сжечь! Потому что, пока хоть одна оживленная нежить существует, опасность не миновала.

Только Остин, пусть он и взрослый, ведет себя как маленький ребенок. Он не видит в кукле опасности. Он не осознает ее злобного уродства, больше внутреннего, чем внешнего. Он чувствует только сострадание к невинному, беспомощному существу.

— Сегодня я узнаю, что значит возвращение в детство… — сказал Остин, садясь на ступеньках.

— Возвращаться — плохая примета; не стоит возвращаться, даже если забыл что–то важное, без чего нельзя отправляться в путь. А возвращаться в детство, даже если забыл там что–то очень важное, должно быть больно, — ответила Лена.

Слова Остина напугали ее.

— Не слышал, чтобы возвращаться было плохой приметой, — удивился Остин.

Нужно было попытаться его убедить. Нельзя, чтобы он подпал под дурное влияние куклы.

— А у нас так говорят, — сказала Лена.

— Мы уходим, чтобы вернуться, и возвращаемся, чтобы уйти, — сказал он, будто глядя внутрь себя.

— Возвращаться с дороги — плохо. Если что–то забыл, то лучше уж постараться обойтись без этого. Говорят «пути не будет». Я не знаю почему. — Лена понимала, что это звучит неубедительно, однако не лукавить было важнее.

Потом было много еще всяких красот и приключений. Космические корабли. И установление дипотношений между СССР и этой страной. Остин оказался принцем этой страны. А Лену направили с дипломатической миссией на огромном звездолете, летящем со скоростью света.

Был какой–то писаришка, предатель на корабле, науськанный злым волшебником устроить диверсию. Или это был стрелок–радист и английский шпион. Или что–то еще.

Лена вручала Остину верительные грамоты в храме из черепов, который изнутри оказался похожим на Зимний дворец в Ленинграде. И на стенах, так же, как в Эрмитаже, висели картины. Только не земные, а местные — с суровыми дядьками из разных эпох.

И Лена между делом сделала открытие в области искусствоведения. Оказывается, завораживающая странность этих картин — в перспективе. Европейская живопись содержит одну перспективу со схождением линий в одну точку. И один источник освещения. А на этих картинах было несколько направлений света и несколько точек перспективы. Поэтому взгляд по ним блуждал и путешествовал, срываясь с одной перспективы на другую.

Те, кто думает, что искусство — это глоток прохладного сока в летний зной, ошибаются. Искусство — это возможность пройти путями, которые ты давно пересек.

Так же и сны.

Лена иногда думала, что ее сны — это другие жизни в других мирах.

* * *

Кантор прочел письмо, в котором с утомительными подробностями, занудно рассказывалось о побеге Флая из башни замка.

Затем прочел отчет Клосса. Написано было, что и говорить, поживее письма, даже с каким–то намеком на остроумие и изящество слога. Но вот соображения и идеи забавили отнюдь не новизной и свежестью мысли. Логика в них была, но и только. Однако всем известно, что логика — прекрасный инструмент, с помощью которого нельзя узнать ничего нового.

Сделал несколько звонков, в том числе поговорил с председателем народной милиции города Рэн Уильямом Тизлом. Из этого разговора он узнал все, что думает председатель милиции об указаниях, которые норовят дать ему те, кто не разбирается ни в местных условиях, ни в местных людях, а также немного полезного, в том числе о чудесном и зловещем происшествии в ночном лесу.

— И какие шаги вы решили предпринять? — поинтересовался Кантор.

— Уже предприняли.

— И?

— Приковали эту штуку к четырем деревьям потолще.

— Она не противилась?

— Кто?

— Эта ваша лохматая штука, — пояснил Кантор, — она никак не выказала вам протеста против цепей?

— Она же машина, — растерялся Уильям Тизл.

Он явно не понимал противоречия в своей собственной логике. Машина вела себя, как живое существо, что и привело к необходимости ее приковать, но…

— Значит, больше ничего подобного тому, что видели ночные сторожа, машина не вытворяла?